Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

Отдышавшись, Алеков сунул сверток в портфель и вышел, не простясь с Альмой. Остановившись у приоткрытых подъездных дверей, он просунул между ними голову и воровато огляделся.

Жидкий призрачный костер горел посреди двора, и Алеков пошел на него мотыльком. Алеков любил костры, смотрел на них подолгу и говорил, что только огонь никогда не повторяется.

Неслышно подошла дворничиха Степановна в неестественно новом синем ватнике.

— Вот, однако, указ какой — листья жечь, — сказала Степановна, грустно шаркнув метлой, — а рази грязь — лист-то? Однако, доплата, вот и пали.

Алеков молчал, созерцая.

— А что без собаки? — спросила Степановна.

— Щенится, — ответил Алеков, настораживаясь.

— Дело житейское. — Степановна вздохнула. — Щенят топить будешь?

Алеков оторвался от костра и побежал к стоянке такси.

— На мост, — сказал Алеков, просовываясь в машину.

— На какой? — лениво спросил шофер.

Названия мостов вылетели из головы Алекова. Он не проектировал их и ничего о них не помнил, кроме сомнительной песенки, предлагавшей дожидаться счастья у разведенного моста.

Уловив подозрительный взгляд шофера, Алеков застеснялся, но вспомнил о кинотеатре у моста и сказал, слегка подпрыгнув:

— К «Ударнику»!

Он вздрагивал в легком ознобе, поминутно ощупывал ногой портфель со щенком и глядел в окно, ничего не узнавая. Наконец, шофер остановил машину, Алеков сунул ему пятерку, сдачи не взял и пошел на гребень моста.

«Никак топиться шлепает, — думал шофер, оценивая алековскую спину через зеркальце заднего вида. — Ну, дает, шляпа, ну дает!»

Не выпуская из вида фигуру с портфелем, он подал машину назад и выглянул в приоткрытую дверцу.

Посреди моста Алеков остановился и достал щенка из портфеля. Белая лапа, торчавшая из прорванного свертка, отчаянно вцепилась в алековскую грудь. Замедленным движением Алеков простер руку, сглотнул слюну и ощутил знакомый озноб, скользнувший по спине. Издали он был похож на памятник Свободы в детстве.

«Не по-нашему молится», — отметил шофер.

Алеков вскрикнул от усилия и разжал руку. Сверток выпал, ударился о выступ парапета и завертелся, исчезая в предрассветном тумане. Спеленутое тело с торчащей белой лапой ударилось о литую осеннюю воду, разом потеряло скорость и, продолжая вращаться, неумолимо затягивалось вниз. Все глубже и глубже ввинчивался белый щенок в податливую глубину, где сердце его захлебнулось и замерло.

Короткий всплеск вернулся сквозь туман, грубо оттолкнул Алекова от парапета и увел, пошатывая. Перспективы Алеков не замечал, город стоял перед ним серо и слитно.

Шофер сплюнул в сердцах, захлопнул дверцу и почесал руку в том месте, где с барочной изысканностью была наведена справедливая надпись: «Нет счастья в жизни».

У спада моста Алекова остановила массивная каменная урна, еще не опорожненная от вчерашнего мусора. — Как это все не просто, — пожаловался Алеков.

Никто не знал о рождении и смерти белого щенка. По вечерам Алеков приводил Альму на заброшенную строительную площадку, негласно отданную под выгул собак. Там он встречался с владелицей боксера Тоби, дамой средних лет, увлекавшейся оккультными науками и потому говорившей в нос. Выполненная из шаров-сфер, наподобие снежной бабы, она неторопливо закатывала Алекова в ковш куда-то ушагавшего экскаватора и рисовала ошеломляющие перспективы, открывшиеся человечеству общением с потусторонним миром.

Алеков смутно припоминал какие-то фокусы с прыгающими столами и крутящимися тарелками и косился на даму с сомнением. Но фирменная брючная пара и самоуверенный голос с элитными интонациями свидетельствовали о превосходном душевном здоровье.

Следя за боксером Тоби, гарцующим вокруг Альмы, Алеков вежливо выслушивал даму, с удивительной легкостью объяснявшую явления, совершенно непостижные алековскому уму. Однако он умело и с выражением сочувствия поводил носом, словно бы прозревая разницу между провинциальным спиритизмом и современными исследованиями психических явлений, проводимыми научно подготовленными медиумами.

В двух словах оккультная дама поведала Алекову историю мироздания, записанную женой некоего протестантского пастора, уникальным медиумом, под диктовку самого дьявола Ардора, Иисуса Христа, оказавшегося его братом, и других участников бытийной мелодрамы. В знак особого доверия Алекову была обещана на прочтение и сама Книга, призванная заложить основы новой всемирной религии.

«Где я? — лихорадочно соображал Алеков. — Собачья оппозиция, бумаги в защиту таких-то, всемирная религия… Где я живу? Где они живут? Бегают по коридорам, разгуливают с бульдогами — и все вслух! И меня не тянут за недоносительство! Значит — правда! Все эти торжественные обещания — правда! Один я все за решеткой, все вздохнуть боюсь. А кругом жизнь!»

— Жизнь! — закричал Алеков опешившей даме. — Время жить вслух! Я всегда об этом думал — всемирная религия, мировой парламент, выборное самоуправление, эсперанто — и ни бюстов, ни страха, ни борьбы за мир! Люблю папу! Время жить!»

Расцеловав недоуменную, но заметно подтаявшую даму, Алеков в сопровождении Альмы помчался снимать с окна сводную решетку.

Никто не знал о рождении и смерти белого щенка Альмы, да и сам Алеков основательно забыл о нем. После работы собирались на преферанс у Федора Грибова, и сухарь Китаев выигрывал у Алекова то, что проиграл на нем пивом. Алеков радовался проигрышу и развивал мысли о мировом парламентарном правительстве.

Смирилась с потерей белого щенка и Альма, она не делила детей по цвету и отдалась заботе о трех оставшихся. Алеков, уже решившийся и сделавший шаг, твердо обещал щенков собачьей оппозиции. Вечерами он возился со щенками и сравнивал их с иллюстрацией из «Огонька». С каждым днем щенята все больше походили на колли, и сознание ужасного обмана перестало тяготить Алекова.

Иногда приходила в гости секретарша Лидочка и тоже играла со щенками, повизгивая от избытка чувств. Алеков откупоривал пузатую бутылку болгарского коньяка, и Лидочка садилась за стол, становясь все более подвижной и оживленной предстоящей близостью. На скатерти белого пластика лежали ее подрагивающие сильные пальцы машинистки. Телевизор пел о любви на языке борющегося Мозамбика.

Чем ближе подходила ночь, тем неувереннее и громче смеялась Лидочка. Смех этот тревожил Алекова, что-то напрягалось внутри него, так что и коньяк не помогал. Тогда Алеков раскрывал оккультную Книгу и вычитывал Лидочке, любившей все таинственное, наиболее забавные страницы.

Основы всемирной религии, изложенные в Книге, привлекали Алекова, как идеологическая платформа мирового правительства, ставшего предметом его любимого размышления вслух. Алеков находил в новой оккультной религии много преимуществ перед христианством, пугавшим его старухами, молитвами, постами, земными поклонами, необходимостью ходитьв отделенную от государства церковь и грядущим возмездием за земные грехи. Свободный человек, деятель собачьей оппозиции, Алеков имел самые смутные представления о грехе и прояснять их не стремился. Будучи как человек свободный, не собирался лишать себя маленьких радостей. Новая религия возводила Алекова в число бессмертных участников всемирной мистерии, ничего не требуя взамен, кроме добрых помыслов и общего стремления к совершенству. Алеков же считал себя человеком добрым и не имел ничего против совершенствования, особенно, если оно протекало вместе с Лидочкой.