Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

Саму же Лидочку более всего возбуждала идея реинкарнации, обещавшая бесконечные рождения, блузочки с рукавами фонариком, встречи с Алековым, и вообще…

Всю ночь Алеков слышал Лидочкино дыхание. Он думал о том, как любил Веру и как страшно она умерла — в родах, вместе с мальчиком, как мало кто умирает теперь.

«Я и Лидочку люблю, — думал Алеков, чувствуя рядом что-то влажное и свернутое в крендель. — Встреть я тогда ее, а не Веру — поженились бы. Тогда бы умерла Лидочка, а я бы сейчас лежал с Верой».

Через месяц Алекова посетила отборочная комиссия Клуба, возглавляемая майором в отставке и оппозиционной дамой. Они ввалились бок о бок, напоминая бегунов на промежуточном финише. Наскоро ощупав щенков, они расписались под каким-то актом и исчезли, не глядя друг на друга. В дверях они разом остановились и синхронно повернулись к Алекову.

— Ждите покупателей, дорогой, — загадочно обронила элитная дама.

— Ждите! — пролаял майор с неопределенной угрозой.

К приему покупателей Алеков долго повязывал французский галстук, корректируя движения рук в тусклом зеркале над раковиной и избегая задерживать взгляд на чертах знакомого лица.

Первой вошла дама в мехах и облаке нещадного благоухания. Она прижала щенка к груди — и тот заблудился.

— Прелесть! Какая, знаете ли, прелесть, — сказала дама. — Муж хотел немецкую овчарку — воспоминания, знаете, внутренний фронт, год за три, двадцать лет беспорочной службы… Скучает, знаете ли. Но я сказала: «Нет!» Немецкая овчарка — грубое животное, ее на каждом шагу встретишь. А в колли что-то благородное, знаете ли. И потом она в цвет стен. Светлый дуб, знаете, но не полировка, ни в коем случае…

Следующий покупатель, явный ставленник майора, был великаном. Алеков видел только его нижнюю часть: две разные пуговицы на пальто и очень большие черные туфли с белыми трещинами у мизинцев.

— Я пуделя хотел, — виновато объяснил великан, — но отказали в пуделе. Пуделю дача нужна и, чтоб детей не было. А у меня парни растут, собаку просят. Спасибо, друг один, фронтовик, посоветовал — возьми, говорит, колли — овчарка, серьезная собака… Вы уж извините.

Третий покупатель, казалось, не нажимал, а дул в звонок. Алеков не услышал — почувствовал его присутствие, распахнул дверь и отпрянул, как от зеркала. Маленький, похожий на него человек, вошел в комнату, двери не закрыл и сказал:

«Скоков».

То, что он говорил дальше, сливалось, как огородительные квадратики, когда на них смотришь из отходящего поезда метро. Каким-то внутренним усилием Алеков выхватывал отдельные слова, и из них составилось следующее:

…щенка… прикус… где ей понять… событие… Англии… сдох… гений… совсем белый… улыбка природы… раз в эпоху… ношу всегда…

— Как? — воскликнул Алеков.

Но что-то сломалось в Скокове, он озирался, словно налетел на столб, и говорить больше не мог.

Алеков ухватил его за плечи и злодейски прошептал:

— Белый колли?

Скоков жалобно кивнул, пошарил у сердца и достал полиэтиленовый мешочек, а из мешочка — фотографию, перенятую с журнала. Со стриженого английского газона Алекову улыбался громадный белый колли. Алеков мертвел и покачивался, а колли высовывал гибкое лезвие языка, и оба они молчали.

В запертой ванной металась Альма.

Скоков взял щенка, двери не закрыл и исчез выдохом.

Грустный Алеков, специалист по несущим конструкциям, сидел над рабочим листом в мире, где не было белого колли. Он так сильно изменился с того момента, как настало для него время жить вслух, что совершенно разучился молчать. И скорбно вытянув шею, он рассказал, как родился у Альмы белый колли, гений, какие рождаются раз в эпоху, как улыбка природы, — а он, Алеков, его утопил.

Отдел слушал сосредоточенно.

— Подарил бы мне, чем топить, — сказала Лидочка и обиделась.

— Продал бы, — сказал сухарь Китаев и улыбнулся.

— Ты не Алеко, ты — Герасим, — промычал из утра Федор Грибов.

Ждать сочувствия было неоткуда, и Алеков погрузился, как в небытие, в лист типового проекта 1-511, ощущая к нему обостренное отвращение. Девять лет он покорно высчитывал нагрузку несущих колонн, и еще радовался, что не занимается перекрытиями, как Грибов, а тут новые неподвластные мысли подхватили его и вознесли к недостижимой точке, с которой открылось ему то, чего он никогда не видел и видеть не хотел.

Открылся Алекову невместимый, все расширяющийся пейзаж, населенный множеством мелких настойчивых и неотвратимых существ, возводящих типовые камеры с взаимозаменяемыми блоками.

— Как же так? — шептал побелевший Алеков, не видя предела их безостановочному распространению по земле. — Значит, и время ить при коммунизме ничего не изменит, и все так же будут они строить свою тюремную действительность, только уже — бесплатно, уже — бесплатную.

Но кто-то из этих мелких неотвратимых, плодящихся на земле, как на трупе, был им самим, заглядывающим в этот момент в справочник. Алеков всматривался в пейзаж вселенского преступления с такой силой, что ломило глаза, но не смог отыскать себя среди тьмы подобных существ. Он знал, что он есть — и его не было.

Потрясенный Алеков не уследил, как закончил чертеж и вывел в углу свою фамилию. Был он от рождения Александровым, а оперного Алекова сделал из него небрежный прочерк в метрике, за который отдала мать делопроизводителю шматок сала килограмма на два.

В тот год ходила мать прозрачной от голода и от счастья, что избавила Алекова от обезвреженного отца. «Сын за отца не отвечает» уже подарено было, тогда и начали стрелять малолетних мстителей с 12 лет. Светила Алекову его персонажная фамилия надеждой на чистую анкету и открыла ту бутафорскую свободу, которой и пользовался он вплоть до этого мгновения над столом с типовым проектом — одного из несчитанных мгновений чужой, страхом намаянной жизни.

Будто взорвалось что-то в Алекове — так внезапно и жутко он вскрикнул и, рванув законченный лист, бросился вон.

— Собрание завтра! — успел крикнуть вдогонку Федор Грибов.

Теплая, бесформенно-сумеречная осень стояла в городе, и в ней гулял Алеков. В светящемся, похожем на аквариум здании бесшумно шевелились люди. Алеков остановился и погладил стеклянную стену. Люди за ней пили пиво, и неутолимая тоска потянула к ним Алекова.

Он вошел и сел за дубовый стол. Кружки были тяжелыми, после третьей Алеков захмелел, но продолжал пить дальше.

Добрые розовые люди сидели рядом и тихо пили от тоски по белому колли. Впервые в жизни Алеков почувствовал свое родство с ними и распахнул застенчивый рот.

— Я ветвь человеческая, — тонким голосом сообщил Алеков. — Я — за мировой парламент. Что мы делаем, мужики!