Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

Еще стоял брезжущий час сна и свободы, и Алеков не хотел…

…еще не хотел понимать окружившую его тишину враждебного присутствия. Эта тишина сдавила его сознание, предвещая скорое и неотвратимое насилие, но Алеков не хотел, из последних сил не хотел…

Посреди площадки возвышалась Альма, застывшая в несбывшемся, недоведенном движении. Она тянулась к Алекову, и какое-то бесполезное усилие совершалось в ее горле.

Внезапные тени легли на площадку клином, расходящимся от огромного кобеля. Он стоял перед Алековым, гладкий и светящийся, словно отлитый из металла.

Алеков отпрянул, больно ударившись о железо, втянул от боли голову и, как из укрытия, увидел скользящие глаза собак. Он понял, что шел их час, последние минуты их часа.

Вожак глядел прямо перед собой, и холодные синие искры стекали с его шерсти. Он осуществлял свое право, он ждал. Алеков осмелился, отчаянно, как в детстве, шагнул вперед, взглянул в неправдоподобно близкую мерцающую глубину его глаз — и недвижимый идол ожил, внезапно и жутко ощерился. Обжигающий рык подавил Алекова, он ослабел, и сладкий озноб, как судорога, передернул все его существо.

Тотчас свистящая рябь скользнула по стае, серые тени окружили Альму и раздался ее короткий быстро подавленный визг. Хрипящие тени сузились и сомкнулись вокруг ее бьющегося, теряющего форму тела.

Вожак стоял перед Алековым. во всей своей силе — равнодушный отлитый из синего света — а потом потерял к нему всякий интерес, отвернулся и вошел в расступившуюся свору.

Алеков еще чего-то ждал, слушая звуки поедаемой плоти, а потом опрометью помчался к дому.

Через неделю, когда синий циферблат «Пекина» замыкался на без четверти девять, Алеков с закрытым бюллетенем в. кармане скользнул мимо памятника Маяковского. Привычно взглянув на бронзовые штанины самоубийцы, он вспомнил, что в незапамятные времена на поэтином месте стоял гипсовый агитационный кролик, призывавший заменить собою исчезнувших коров, свиней и баранов.

— Ге-ра-а-си-ммм, — пропел из угла Федор Грибов, и рабочий день начался.

Отдел получил премию за типовой проект 1-511. Алеков же был лишен премии и вызван в Первый отдел для конфиденциальной беседы с участием приглашенных товарищей.

В течение всего рабочего дня Алеков глубоко осознавал, искренне признавал и торжественно обещал. Он даже подписывал бумаги с осуждением тех-то за подписание бумаг в защиту таких-то, что служило знаком особого доверия к Алекову, работнику незапятнанной в прошлом биографии и трудового происхождения.

Подпись Алекова под осуждением таких-то появилась в центральной прессе в блестящем созвездии имен академиков, писателей и доярок.

Сотрудники, свободно бегавшие по коридору с бумагами в защиту таких-то, перестали здороваться с Алековым. Впрочем, и по коридору они перестали бегать, как прежде, и даже вовсе исчезли из института, прекратив вскоре свое существование в яви и став, скорее, достоянием сна.

Элитная дама из собачьей оппозиции позвонила Алекову и выразила соболезнование от лица возглавляемого ею нового, совершенно свободного Общества собачьих любителей, подчинявшегося непосредственно Управлению.

Дама обвиняла в происшедшей трагедии отвратительных деревенских жителей, которые, получив квартиры в новостройках, побросали своих собак на произвол судьбы. Собаки одичали, сообщила дама, они стали страшнее волков, потому что близко знакомы с людьми. Известны и другие возмутительные случаи съедания ими породистых собак и детей. Дама возмущалась Моссоветом, обещала поставить вопрос и обратиться в.

Кроме того, она предложила Алекову элитного щенка шотландской колли. Она уверяла, что Алеков украсит собою ее Общество. Она просила не скромничать и сказала, что уважает убеждения, так смело высказанные Алековым в центральной прессе. Она объяснила, что ее Общество твердо стоит на страже передовой советской кинологии, ведет строго научный отбор и проводит глубокие собакологические изыскания.

— Никакой кустарщины и волюнтаризма! Взгляните за окно — их время минуло! — энергически закончила дама и повесила трубку.

Алеков уныло взглянул в сумеречное окно. На месте устаревшего «…ить при коммунизме!» над площадью Маяковского уже засветился неоновый призыв: «Превратим Москву в …ый коммунистический город!»

— Образцовый, — доверчиво прочла Лидочка.

— Пьяный, — возразил Федор Грибов.

— Возможны варианты, — сухо сказал Китаев.

Алеков хотел добавить что-то свое, но тут снова зазвонил телефон.

Ускользали, как прежде, быстрые типовые дни, рыжих щенят рожала колли, заменившая Альму, и все так же повизгивая играла с ними секретарша Лидочка, любившая все таинственное, а особенно, идею реинкарнации. Белый колли, рождающийся раз в эпоху, давно растворился в илистом дне Москвы-реки, Алеков его не вспоминал, да уже и не мог бы вспомнить. Потом Алеков умер, и хотя он тут же родился снова, но совершенно этого не заметил.

Москва, 1968.

Комната была — матрац на полу, рухлядь чужой жизни, разорение, украшенное кружевом паука, который прижился здесь, забившись в угол, как и он. Неделю не выходил, только в окно посматривал на безнадежный двор, покрытый осевшим мартовским снегом, в котором вороньими прочернями проступали отбросы человеческой жизни. Шторы сдвигал слегка, раскрыть не решался. На пожарную лестницу смотрел, прикидывал, седьмой этаж все же. Вдруг звонок с перебивами — свой, они так не звонят. Открыл, приятеля увидел, и ознобом спину передернуло — с чего бы это?

Приятель про картину свою новую заговорил, Дали, дескать, в гробу перевернется, а он гадал, от кого же тот про звонок узнал. Таких они перед собой посылают — отвлекать, забалтывать, чтоб не подготовился, не сжег чего. Проговорил приятель в пустоту и ушел. Тянуло неладным, чувствовал, но понять не мог. Рукописи посмотрел — последние на месте, остальные у друзей схоронены, — но рыскать по комнате начал и наткнулся. Пакет прозрачный приятель под стол подкинул, а там вся аптека в пустых облатках. Тот давно на колесах сидел. Невмоготу стало — взял пакет и, выйдя из дома, зашвырнул в помойку. Подбирайте, гады! За углом в будку телефонную заскочил, осмотрелся — вроде никого за ним. Пройти хотелось, засиделся.

Попал в кривой истоптанный переулок. Сумерки да туман и желтые окна, за которыми шевелятся люди — в своих домах, надо же. Зашел в кафе, уже узнавали там. Водки взял, со стаканом в углу за шатким столиком пристроился. Да, так люди не живут, долго не протянуть, но и делать нечего, только ждать. Момент этот страшен, когда берут, потом уж все отрублено, все одно. Проходил, помнит. Не выдержал, сам к ним явился, чтоб быстрее покончить, — так не приняли. Видно, подельников подбирают, не сдал он никого, вот и трудятся, знакомых колют. “То же деяние, совершенное группой лиц…” — у них дороже ценится. Уехать хотел, но одумался, это при отцах, при массовых арестах можно было на просторах затеряться, а теперь враз отловят. Выдернули же из лесной глуши, так и снова найдут, из могилы выроют. Вот и отпустили под расписку. А все одно — сбежит, если не сорвется.