Натан Энгландер - Кадиш.com

— Шесть месяцев, — говорит она. — Шесть платежей.

— Гадаса! — кричит из мастерской мужчина, впервые назвав ее по имени.

— Ты давай работай! — орет она ему. — А я буду волноваться, кому заплатят.

И станок в мастерской жужжит снова.

— Не выставляйте меня дурой перед этим вот моим, — говорит она Шули, кивнув на арку и работающего за ней мастера. — Без шуток, оно того не стоит, если мне придется слышать про вас всю оставшуюся жизнь.

— Я расплачусь, — говорит Шули. — Долги в этом мире — про них я больше не забываю.

Чтобы приступить к погашению долгов, Шули берется за дело, как только возвращается в квартиру Хеми. Делает перерыв, только чтобы надеть тфилин, спуститься по лестнице в ешиву и прочитать минху и маарив, помолиться вместе со студентами и равом Кацем, который — какой великодушный человек — даже теперь привечает Шули радушно.

Когда все начинают петь «Алейну», Шули хватает свой рюкзак и вещмешок, незаметно выскальзывает за дверь — торопится вернуться к архивам. И безотлагательно начинает с нового имени: с неподдельной каваной просматривает заявку, заучивает наизусть подробности биографии и вчитывается в каждую страницу. Трудится сосредоточенно; лишь далеко за полночь замечает, который час.

Протирает глаза. Потягиваясь и кряхтя, скрипя суставами, глубоко приседает. И прикидывает, многого ли достиг. Теперь уже отнекиваться невозможно. Подобно Нахшону [122] Нахшон (в синодальном переводе Библии — Наасон) — сын Аминадава, глава колена Иегуды в период Исхода евреев из Египта. Первым вошел в воды Красного моря, и они расступились перед ним и остальными евреями. , когда тот шагнул в воды Красного моря, Шули полагает, что зашел достаточно далеко — продемонстрировал серьезность своих намерений.

Он берет телефон Хеми, выходит на балкон, нервно расхаживает взад-вперед, набирает номер Мири.

Шули помнит, что последние несколько дней, в безумной кутерьме, халатно относился к звонкам домой, и Мири на другом конце линии, услышав его голос, отмалчивается — имеет все основания. А он, не дожидаясь ни подсказок, ни намеков, неспешно и обстоятельно посвящает ее в случившееся, объясняет, как отыскал Хеми и потребовал свои права обратно, как вскрыл аферу, а потом увидел поучительный сон.

Дожидаясь ответа, Шули морщится, как от физической боли. И вот что — ласково, спокойно — говорит ему Мири:

— Шули, а как же мы? Когда ты доберешься домой?

О большем он не мог бы и просить.

Жена, которая тебя любит. Жена, которая тебя понимает. Как возвышает тебя, какое счастье — такая спутница!

— Вопрос стоит не о возвращении в конкретное место, — говорит Шули. — А о том, чтобы мы были вместе. Что, если вы, все трое, приедете ко мне сюда, и мы построим новый дом?

— Сюда? — говорит она. — В Израиль?

— В Иерусалим, — говорит он. — В Святой Город.

— Да ты и вправду спятил, — говорит она. — В Бруклине вся наша жизнь. В Бруклине — вот где у нас дом. Что нам вообще там делать, как будет добывать пропитание наша семья?

— Божьей милостью, — говорит он. — И, поскольку милость нас не прокормит, у меня и на этот счет есть кое-какие планы.

— Это должно меня успокоить? Шули, твои планы срываются. Твои планы доводят тебя до ручки.

Но если этот план и довел его до ручки, то заодно довел до самого Иерусалима. И, как бы проницательно Мири ни видела Шули насквозь, он ее тоже неплохо знает. Знает, какие глубокие корни пустила в ней вера и как сильно ее желание поселиться в земном городе, который служит зерцалом города на Небесах.

— Мы можем зажить здесь распрекрасно, — говорит Шули. — Я уже увидел наше будущее, явственно представил себе, как мы начнем все заново.

— Теперь ты провидец? Я бы предпочла быть женой мудреца, а не пророка, — говорит Мири, заимствуя фразу из Бавы батры [123] Трактат Мишны. .

— Тебе нужна мудрость — я попытаюсь. Если тебе нужна логика, если тебе нужны доказательства… — и Шули смотрит вниз на купол ешивы и думает обо всех накопленных им знаниях. — Хахамим [124] Мудрецы ( иврит ). говорят, что жить в Эрец-Исраэль — то же самое, как выполнять все остальные мицвот Торы, вместе взятые. А Рамбан четко разъясняет: для человека жить так, как мы живем в Америке, — все равно как если бы этот человек поклонялся идолам.

— Теперь мы все грешники? Каждый из нас, благочестивых в дальних странах?

— Я не говорил «грешники», избави Бог. Я только сказал, что у Рамбана написано «к’илу», — то есть «как если бы» человек вел такой образ жизни.

— Вот почему ты хочешь забрать туда к себе детей? Чтоб уберечь их от греха?

— Я хочу, чтобы они были здесь, потому что скучаю по ним и жить без них не могу — и потому что скучаю по тебе, — говорит Шули. — Потому что люблю тебя и люблю своих детей, и потому что я нашел способ взять весь этот ужасный обман и превратить обратно в истинную правду.

— Прошу тебя! — говорит Мири: ее терпение иссякло. — Хватит, в конце-то концов! Ты получил свой киньян, ты получил свои права. Нельзя так жить дальше, швырять всё в пропасть, которая никогда не наполнится.

— Нет, нет, — говорит Шули, — ты меня неправильно поняла. — И даже смеется вслух, чувствуя, как отлегло от сердца. — Это уже не ради меня, вот в чем чудо. Я здесь, чтобы служить другим — тем, кому посчастливилось меньше, чем мне.

Воцаряется настораживающее молчание. Он прижимает телефон к уху и слышит на другом конце линии, там, где Мири, звук сирены и гвалт играющих Хаима и Навы. Когда же Мири наконец прерывает молчание, она говорит:

— Значит, теперь ты снова в ладу со своей душой, муж мой?

— Как никогда в жизни. И только моя любовь к тебе, и только моя отцовская гордость — все те же, в них ни разу, ни на мгновение, нельзя было усомниться.

Шули, затаив дыхание, ждет ответа, и в нем вскипает радость — кажется, еще немного, и она взорвет его изнутри, когда Мири говорит:

— Я всегда старалась вообразить, как жилось бы нашим детям в Святом Городе.

— Значит, ты это обдумаешь?

— Да, муж мой, обдумаю.

Одно чудо за другим. Как быстро может перевернуться жизнь.

Шули с новыми силами изучает папки, и его внимание ни на миг не ослабевает. Пока он занят этим исследованием, он не чувствует усталости, ему не докучают ни голод, ни жажда. Когда рассветает, в памяти Шули уже запечатлен частичный список, а на полу сложен штабель документов — материальный результат его трудов. Когда Шули закрывает глаза, имена мало-помалу всплывают из памяти.

Шули решает, что первые тринадцать теперь известны ему достаточно хорошо: не только имена, но и характеры скрытых за именами людей. Первая «дюжина булочника», как это называется, у него в активе. Причем, когда дело касается евреев, тринадцать — вовсе не несчастливое число.