Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Дженни. Он выключил пилу и вынул вату из ушей. Она стояла на краю поляны, прижав к ушам ладони, нижнюю часть лица закрывал шерстяной шарф кирпично-красного цвета. Поймав его взгляд, она опустила руки.

– В чем дело? – крикнул он и, положив пилу, в панике поспешил ей навстречу.

Путь от дома до поляны был нелегкий, сплошные сугробы. Сам он ни за что бы не привел ее сюда, только в экстренной ситуации, и то только чтобы ее спасти.

– Дженни, что случилось? – спросил он, но она ничего не ответила. Лишь приспустила шарф до подбородка, будто собираясь заговорить. Наконец он добрался до нее. – Все нормально?

– Да.

– А с ребенком?

– Извини, да, у нас все в порядке.

– Тогда что ты здесь делаешь?

– Рождество было вчера, – рассеянно произнесла она. Ему не верилось, что она пришла лишь из-за этого. Он ждал, что последует дальше. – Мама звонила, спросила, как прошло Рождество. Представляешь, – продолжала она, тяжело дыша и словно пребывая в каком-то оцепенении, – еще десять минут – и мы бы его пропустили.

Уэйд разозлился.

– Где твои перчатки?

– Мне надо было тебе рассказать… – Она запустила покрасневшие пальцы в карман своей огромной куртки и достала фотографию: – Смотри.

Это был детский снимок Адама, отца Уэйда.

Уэйд глянул на него и отдал обратно.

– Так зачем ты здесь?

– Когда ты ушел, я начала перебирать остальные коробки, – сказала Дженни. – И нашла… – Она осеклась и покачала головой, будто не веря тому, что собиралась сказать.

Сбитый с толку, рассерженный из-за того, что она его напугала, Уэйд снова посмотрел на фотографию. Его юный отец улыбался, за спиной у него простиралась прерия. А чуть поодаль, на краю снимка, стояла девочка.

– Ты знаешь, кто это? – спросила Дженни, коснувшись пальцем ее лица.

– А что?

– Посмотри внимательно.

Уэйд стал разглядывать девочку на снимке. На вид лет десять или одиннадцать, ровесница отца. Две длинные тонкие косички свисают на плечи. Платье перепачкано. Подавшись вперед и придерживаясь руками за штакетник, она так широко улыбается, что глаза превратились в щелочки, а улыбка – в настоящий оскал. Ее лицо с воинственной радостью обращено к небу, шея вытянута и блестит.

– Ну что, ты ее знаешь? – спросила Дженни.

– Какая-нибудь соседка или кузина, – ответил Уэйд. – Это папина фотография, а не моя. С чего бы мне ее знать? Или ты подумала, что это я? – Он все еще злился и надеялся, что она это слышит.

Дженни перевернула снимок. На обратной стороне были криво нацарапаны два имени, под ними стояла дата: август 1928 г.

– Ее зовут Джун Бейли Ро, – сказала Дженни. – И она должна нам почти десять тысяч долларов.

После этого дни стали другими. Снег валил все с той же силой. Уэйд сгребал его с крыши лопатой. Сбивал сосульки с карниза. Ходил на свою вырубку и глядел в небо. Представлял, как приближается вертолет. Сверху белая поляна в кольце леса, должно быть, походила на глаз, а сам он – на зрачок.

Последнее упавшее дерево не переменило все так, как могло бы раньше. Гора осталась прежней. Глухой, необъятной, смертоносной, живой. Только появился новый звук. Торопливое бормотание, словно из-под одеяла, тайна, хранимая в дрожащем свете карманного фонарика. Это Дженни. Бормотала себе под нос, сама того не замечая, все громче и яростнее, а потом, осознав, что ведет себя как заговорщица, начинала смеяться. Он тоже смеялся – иногда. Но как-то натянуто. Ему казалось, будто их кто-то подслушивает, будто теперь надо не зиму хранить в секрете (хотя они до сих пор скрывали свою беду от родителей), а хранить что-то в секрете от самой зимы.

Когда Адаму, отцу Уэйда, было десять, Джун Бейли Ро было одиннадцать.

О том, что они вместе выросли, свидетельствовала только одна фотография, которая отныне занимала место на тонкой стопке бумаг посреди пустой гостиной. Восемь коробок, присланных из прерии, пошли на растопку камина. Сидеть теперь можно было только на кровати – там они и ели, пристроив тарелки на коленях. Все, что осталось от тех восьми коробок, – тонкая стопка бумаг на полу. Чтобы листы не разлетались, когда открывалась дверь, Дженни придавила их ножом Уэйда.

Зацепок было немного, но общая картина выглядела вполне ясно.

Первый чек, на две тысячи долларов, отец Уэйда послал в 1968 году, когда ему было пятьдесят, а Джун Бейли Ро – пятьдесят один. Чек был подарком – как он полагал в тумане болезни – на ее четырнадцатый день рождения.

Письма, которые обнаружила Дженни, были черновиками, где одни и те же фразы повторялись снова и снова, с небольшими вариациями, местами сползая в сентиментальность, местами из-за плохого почерка превращаясь в невнятицу. Почти на каждом листке бесприютно висела скрепка. Многие предложения были зачеркнуты. Кто знает, какие фразы попали в финальную версию? Только Джун Бейли Ро. По сути же, все эти письма состояли из виноватых обещаний и невнятных горячечных заверений в любви: изнутри одиночества болезни Адаму казалось, что девочка на фотографии – его тайная дочь и единокровная сестра Уэйда и что ей четырнадцать лет.

Что навело его на эту мысль? Уэйд не знал. Когда Дженни показывала ему письма, он кивал и старался не вчитываться, не смотреть на нежные слова, на пристыженные речи. Неужели Адам думал, что на снимке десятилетний Уэйд? А сам снимок считал доказательством того, что долгие годы несправедливо отдавал предпочтение сыну, обделяя свою потерянную дочь, которой приходилось бороться даже за право попасть в кадр? Эта вытянутая шея, этот звериный оскал.

Смотреть на фото было невыносимо. Что до писем, его задевало не столько само содержание, сколько бесконечное оттачивание фраз, как будто обычные слова были для нее недостаточно хороши.

Восемь чеков на разные суммы. Судя по сохранившимся записям. Всего около десяти тысяч долларов.

Смерть отца терзала Уэйда с новой силой. Он не мог смириться с тем, что эта девочка урвала себе местечко в сознании Адама, в то время как ему, Уэйду, этого не удалось, не удалось удержаться в памяти собственного отца.

Он не говорил об этом Дженни, и ее помешательство продолжалось. Иногда бормотание сменялось долгим молчанием, которое прерывалось, лишь когда, поддавшись на уговоры Уэйда, она выходила погулять. Морозный воздух выдергивал ее из ступора. Она обливалась потом, а руки в перчатках мерзли. Пар от дыхания застывал у нее в волосах, белые крупинки в темных французских косичках. С тех пор как Дженни сожгла коробки, она каждый день расчесывалась и заплетала косы. В свете ее нового предприятия – схемы по возвращению денег – даже зима отошла на второй план. Она возмущалась. Радовалась. Думала, что они спасены. Не благодаря площадке, которую он расчищал с таким трудом, а благодаря десяти тысячам, которые она планировала забрать у воровки, у этой бессердечной старухи, у этой девчонки. Уэйд сам слышал, как Дженни называла ее девчонкой, будто женщина почти семидесяти лет и правда могла быть тайной дочерью его отца.