Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Дальше они не пошли. Остановились на верхних ступеньках. Стекло над приборной панелью было разбито, на кресле водителя и в проходе валялись осколки. Уэйд и Дженни не рискнули по ним ходить и разглядывали салон из-за поручня. Многие кресла были распороты, некоторых недоставало. На брезентовой обивке грелись кузнечики. Из дырки в сиденье водителя торчали серые перья, трепыхаясь, будто кто-то их растревожил.

– Дженни, – сказал Уэйд, окидывая взглядом ряды кресел, вдыхая запах нагретого брезента, пыли и засохших цветов. – Я хотел поговорить о ее имени.

Пылинки и перышки парили в косых лучах солнца, падавших сквозь разбитое лобовое стекло.

Дженни обернулась:

– Это как?

– Я хочу его поменять.

Дженни посмотрела на него отсутствующим взглядом, потом уставилась на пустые кресла. Как завороженная долго разглядывала искрящиеся пылинки. Не дождавшись ответа, Уэйд тронул ее за руку и повернул к себе лицом.

– Я хочу заботиться о ней до конца своей жизни, – тихо проговорил он. – И никогда не забывать, что я ее люблю.

– Ты хочешь назвать ее Джун, – рассеянно бросила Дженни. В ее голосе не было ни капли удивления.

– Да.

Оба долго молчали. Затем, будто выйдя из оцепенения, она помотала головой и отчетливо произнесла:

– А ты не думаешь, что смена имени ее травмирует?

Он тихо рассмеялся.

– Детей много чего может травмировать. Но это – нет. Она ничего не запомнит.

– Я даже не знаю, нравится ли мне имя Джун.

– Эта старуха мне и самому не нравится. Но я ей восхищаюсь. Есть в ней что-то непреходящее.

– Джун, – протянула она. – Можно было назвать ее в честь кого угодно… – Ее голос затих.

Они взглянули на малышку у Дженни на руках, а та, посасывая кулачок, с вялым любопытством смотрела на сверкающие осколки. Уэйд и Дженни не двигались с места, ощущая, как на автобус опускаются сумерки. Снаружи запели сверчки. Миг спустя их песня заполнила салон. Сверчки, прятавшиеся повсюду, застрекотали сперва недоверчиво, а потом так, будто на этом пустыре они были одни.

Дверь в комнату Джун была закрыта. Дженни знала, что это значит: разбитое сердце Мэй.

– Когда-нибудь и тебе этого захочется, – сказала Дженни. – Побыть одной. – Она постаралась, чтобы слова прозвучали непринужденно и рассудительно, стали для дочери утешением, но шестилетняя Мэй в ответ на это утешение – на это обвинение – только поджала губы.

Они с Мэй сидели за кухонным столом и катали сосновые шишки в арахисовой пасте. Дженни работала быстро и ловко, мурлыча себе под нос песенку, которая якобы засела у нее в голове (ничего подобного), и облизывая перепачканные пальцы с притворным – они обе это знали – беззаботным наслаждением.

И поскольку они обе это знали, Мэй упорно молчала и, медленно возюкая шишкой по тарелке, в которой уже не осталось пасты, с подозрением глядела на мать. Она искала в ее лице признание, что все это – от шишек и птичьего корма до песенки, крутящейся у матери в голове, – все это ложь. Ведь как может быть иначе, когда родная сестра отгородилась от нее, закрывшись у себя в комнате? Неужели мама этого не понимает?

Дженни хотелось прижать ее к себе, уткнуться носом в душистые светлые волосы и прошептать, что она понимает, она все понимает и у нее сердце кровью обливается. Но это было бы нечестно по отношению к Джун, которой недавно стукнуло девять и пора было вырваться из своего старого образа. И хотя Дженни всячески пыталась задобрить младшую дочку – взять, к примеру, эти птичьи кормушки из шишек, проект, на который у нее на самом деле не было времени, – та сопротивлялась.

Дженни посыпала шишку птичьим кормом, обвязала проволокой, а свободный конец проволоки загнула крючком. Протянула Мэй. Улыбнулась.

– Ну вот.

– Класс, – отозвалась Мэй.

И когда только она научилась сарказму? Последние пару недель Дженни не переставала удивляться обеим дочерям. Джун – вспыльчивая, обидчивая, маленькая ябеда Джун, – как мирно она встретила последний выпад Мэй. На ее бессвязные обвинения лишь бросала сочувственные, недоуменные взгляды в сторону Дженни, поверх головы сестры. Как это на нее не похоже – не дать сдачи, не пустить в ход кулаки и коготки. Дженни даже пришлось вмешаться.

Но Джун сказала сестре такое, что уж лучше бы оцарапала. Дженни потом вспоминала, как она пожала плечами и участливо произнесла: «Это была просто фаза, Мэй. Извини».

Так она ответила на горькие упреки сестры, кричавшей, что Джун теперь не до игрушек.

«Фаза». Это она об игре в куклы. Это она о девяти годах своей жизни. Взяла и шлепнула на свое детство такое взрослое слово. Отмела все, что о ней знали, как наивное и промежуточное, всю свою жизнь уподобила мимолетному увлечению. Фаза. Мэй почему-то решила, что это слово означает «помехи». Вроде белого шума на экране телевизора. Но она так ревела, так визжала, так отчаянно вырывалась, что поначалу Дженни вообще ничего не могла разобрать. Какие помехи? Что значит «не работает»? Джун сломала телевизор? Наконец Мэй до нее достучалась. Сестре с ней неинтересно, она для нее как белый шум – вот с чем не могла смириться Мэй. Она лупила любимой куклой по табурету для фортепиано – прямо об угол мягкой пластиковой головой, – пока Дженни не усадила ее к себе на колени и не пригладила сучащие ручки и ножки, как пригладила бы потрескивающие током волосы.

– Нет, фаза – это как место. Ты там сидишь, а потом уходишь.

– Как ее комната? – взвилась Мэй, глядя на Дженни дикими заплаканными глазами.

На дворе зарядил дождь. Уэйд затопил недавно установленную печку. Стояла весна, но потрескиванье поленьев, запах дыма и шум грозы за окном перенесли дом совсем в другую пору. Казалось, пришла осень, а долгая зима, которую они недавно пережили, подступается снова, только теперь с другого края, чтобы зачерпнуть их, как снег, и вернуть в прошлое. Даже кормушки из шишек и те напоминали о Рождестве. Это из-за зеленой проволоки, решила Дженни, из-за крючков на конце. Приуныл и Уэйд. Дженни бросила на него взгляд. Он, похоже, не слышал, о чем говорили за столом, но конец мира игрушек повлиял и на него. Работая у себя в кабинете, он частенько слушал – почти с научным интересом, – как дочки играют в куклы. И он, и Дженни знали самых важных кукол по именам и были в курсе, кто с кем встречается. Дверь в комнату Джун всегда была открыта, и оттуда голоса девочек долетали до кабинета. Обе играли и за женщин, и за мужчин. Мужчины разговаривали медленнее. Достоверно изображать низкие мужские голоса у девочек не получалось, и они почему-то компенсировали это, переходя на шепот.

Иногда Уэйд и Дженни шутили про кукол в постели.

Ты знаешь, что Веронику разбил паралич?