Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Дженни отвернулась. В глазах стояли слезы. Не отдавая себе отчета в том, что делает, не выпуская из рук выглаженных вещей, она побежала вниз. Она сама не понимала, что чувствует, – облегчение, да, но и что-то еще. Страх. Ей было страшно при мысли, что дочка способна так от нее отгородиться. Воздвигнуть у себя в мыслях картонные стены и укрыть за ними свое детство. Детство, которое застыло во времени, разбитое параличом. Весь мир игрушек теперь принадлежал одной Джун. Дженни стало грустно. Да, вот что за чувство сдавило ей грудь. Печаль.

Спустившись в гостиную и увидев спинку дивана, мерцающий экран и повисшую над полом руку Мэй, она невольно растрогалась: во сне Мэй была безмятежна, во сне она спряталась от своей утраты, хотя на самом деле никакой утраты и не было, а просто мир крутился дальше без нее.

Дженни подошла к ней, разбудила. Взяла на руки и прижала к себе.

Охранницы тоже женщины. Возможно, у них есть дети. Они сдирают с коек одеяла, вытаскивают подушки из наволочек, вытряхивают содержимое ее коробки на пол, ей на спину.

Под ладонями Дженни холодный пол. Рядом еще три женщины опираются о тот же пол, стоя на четвереньках, все в «Сейдж-Хилле» недавно. Они в камере предварительного заключения, куда Дженни поместили неделю назад, когда вынесли приговор. Ее настоящая камера пока не готова. Но завтра все будет. Завтра в месте под названием карцер начнется ее настоящее заключение.

Завтра.

Неужели раньше время можно было сосчитать – час, сутки, неделя. А теперь и не вспомнишь, каково это – оглянуться на минувший день.

Четверо заключенных неотрывно смотрят на дверь. Дверь прочная, зеленая, цвет психиатрической лечебницы. Средство против безумия.

– Встать, – говорит охранница.

Дженни и остальные встают, заводят руки за голову, их локти так близко, что она чувствует исходящий от сокамерниц жар, острый слепящий гнев. Теперь сестры.

Они подчиняются одним и тем же приказам. Слышат один и тот же голос.

Охрана что-то ищет.

– Нет, – отвечает Дженни вместе со всеми, хоть и не слышала вопроса.

Охранницы, кажется, им поверили, но не раньше чем провели руками по полке, смахнув на пол то немногое, что у них было; не раньше чем расковыряли заштопанные дырочки на нижней стороне матрасов; не раньше чем сунули пальцы в бочок унитаза, нашаривая ложь.

Вытерев руки о наволочки, охранницы швыряют их на пол со словами:

– Приберитесь.

И уходят.

Они прибираются. Как во сне. Молча блуждают по камере, будто их движениями управляют чужие глаза. Запихивают подушки в наволочки, расстилают жесткие кусачие одеяла поверх тонких матрасов.

Стоит им закончить, и камеру наполняет девичий голос, удивительно юный, потрескивающий от помех.

– До переклички две минуты.

Чей это голос? Он почти детский, приказы звенят как считалочки: «Как растают снег и лед, май с цветами к нам придет». В этом голосе слышны – или ей только кажется? – нотки невинности, недоумения от одной мысли, что кто-то его послушается.

– До переклички одна минута. Встаньте у дверей.

Сам по себе открывается замок, сама по себе отъезжает дверь. Они выходят в похожий на клетку зал, останавливаются у двери. По бокам и напротив – ряды заключенных, руки висят вдоль тела, лица равнодушны, лишь иногда вялые улыбки и легкие кивки.

Все они ждут, когда голос – этот странный детский голос из динамика – их отпустит. Дженни чувствует себя как в зале суда неделю назад. Там тоже ноги подняли ее с места не только по требованию судьи, но и по приказу детского голоса, исходившего неизвестно откуда, словно бы и снаружи, и у нее изнутри, и это был даже не приказ, а скорее акт созидания.

Голос судьи был не громче шепота. Приговор, произнесенный его губами, прозвучал как-то отдельно от него, словно его тоже объявил детский голос. Пожизненное , сказал он, будто даруя ей жизнь.

Будто такое возможно.

Называют фамилии женщин, снова этот детский голос из динамика, эхом отскакивающий от зеленых бетонных стен.

Такое ощущение, что ее мир сжался до размеров игрушечной модели, а сверху, сквозь небо, на нее смотрит ребенок и, не открывая рта, двигает ее губами. И губы Дженни складываются в чужие слова.

Ее черед. Откуда-то из чащи смотрит Джун.

– Митчелл.

Когда потрескивающий голос называет ее фамилию, для Дженни это просто форма, форма без наполнения звуком, пустота между четырьмя стенами, и она эту пустоту возвращает.

– Здесь.

Здесь. Она здесь.

В самый жаркий день в году Мэй подходит к мусорному баку в тени развешанного на веревке белья. Бак этот величиной с нее саму и наполнен водой. Мэй снимает крышку и окунает пальцы в воду. Теплая. Тогда она швыряет крышку подальше яростным – как она надеется – жестом, призванным доказать любому наблюдателю, что она всецело предана своему делу и со всякими там крышками церемониться не намерена. Крышка, точно блюдце, крутится в пыли и застывает кверху дном.

На Мэй легкое платьице в полоску, ноги босые – сандалии она скинула еще у подножия холма. Она встает на горячий бетонный блок и отряхивает ступни ладонями. Бак синий, как и дрожащие отражения, которые вода рисует на ее руках, пока она вдыхает запах нагретого пластика и водит пальцем по водной глади, тут и там пропарывая тонкую маслянистую пленку, попавшую туда с ее кожи. Мэй садится на край бака и по очереди опускает ноги в воду, шумно втягивая воздух, будто вода холодная. Она не холодная. Она покоилась под горячей крышкой со вчерашнего дня, когда Мэй наполнила бак из шланга и немного в нем померзла. И вот теперь вода прокрадывается по ее ногам, заползает под юбку, омывает все тело вплоть до кончиков волос, поглощает ее. Мэй стягивает платье, оно медленно идет ко дну. Согнув ноги, она погружается в воду до подбородка. Затем подтягивает колени к груди и вся складывается. Она держится на воде, не касаясь ни стенок бака, ни дна. Покачиваясь вверх-вниз в синем кольце. Иногда она отталкивается от дна ногами и, раскинув руки, прыгает вверх, и брызги так тяжело шлепаются о землю, что вздымают облачка пыли, как от мелких камушков. Такая у них тут тонкая пыль.

Из бака видна задняя стена их бледно-желтого дома ниже по склону. Неподалеку, на выгоне, лошади щиплют горячую сорную траву. В паре футов от бака Мэй – бак сестры, крышка нетронута. А у дерева еще с Пасхи стоит сестрин велосипед, цепь у него уже заржавела, а сиденье погрызла белка.

Мэй ищет глазами Ловкача, это ее рыжий полосатый кот. Сегодня около одиннадцати он потерялся. В самый зной она дважды обошла все его излюбленные места, шепотом произнося его имя, ведь если бы она звала его во весь голос, то пришлось бы официально признать, что он пропал. «Ловкач», – едва слышно шепчет она, глядя в небо и на уродливые растрепанные макушки сосен. Чем дольше она зовет его, тем глубже ритм слова проникает в ее тело: на «лов» она прижимается к бортику, на «кач» откидывается назад. Вода льется через край.