Эмили Рускович - Айдахо [litres]

И тут она замечает, как по склону поднимается Джун. На ней голубой купальник, пыльные белые шорты и мамина шляпа. Соломенная, с завязками под подбородком. Тень от полей шляпы мешает как следует разглядеть выражение ее лица. Мэй хочется прочесть его. Но Джун наклонила голову, смотрит себе под ноги, зажав под мышкой полотенце.

Мэй выскакивает из бака, хватает крышку. У нее родилась идея. Забыв отряхнуть ступни, на которые тут же налипла грязь и труха от сосновых шишек, она залезает обратно в бак и накрывается крышкой, будто внутри никого нет. Запрокидывает голову, чтобы над поверхностью воды осталось только лицо. Замирает и прислушивается. Здесь ее никто не видит. Шагов Джун не слышно, слышно только, как стучит пульс в ушах.

Это не пульс – это Джун стучит пальцами по пластику.

– Я знаю, что ты там, – доносится ее равнодушный голос.

Мэй сбивает крышку головой. Джун уже сняла шорты и аккуратно сложила их на пне. Не разуваясь, она снимает со своего бака крышку и болтает в воде рукой. Джун любит, когда вода холодная. Не теряя времени, она берет пустую банку из-под кофе и принимается вычерпывать воду.

Снова устроившись в баке, Мэй с досадой отмечает, что вода грязная, ведь она не отряхнула ноги. На поверхности плавают пластинки шишек. Она сдувает их подальше от себя.

Джун поворачивает кран, и из шланга бьет холодная струя. Она наполняет свой бак, полный на три четверти, до краев. Затем извлекает из полотенца книгу и залезает в воду, так сильно втягивая живот, что все ребра видны.

Погрузившись, она медленно, довольно выдыхает, словно показывая, насколько лучше купаться в холодной воде. Положив подбородок на бортик и выставив руки с книжкой перед собой, она углубляется в чтение, и снова уродливая шляпа закрывает ее лицо.

– А о чем твоя книга? – спрашивает Мэй.

– Об одной девочке из настоящего, чья душа связана с девочкой из давнего прошлого, ехавшей по Орегонской тропе, – быстро отвечает Джун, переворачивая страницу. [9] Дорога протяженностью более 2000 миль, проложенная в первой половине XIX в. между городом Индепенденс в штате Миссури и Орегон-Сити рядом с нынешним Портлендом, штат Орегон. Сыграла важную роль в освоении Дикого Запада.

– Интересно?

– Очень.

Воцаряется молчание. Мэй бросает взгляд на дом, за которым виднеются окрестные горы.

Теперь в ее жизни две Джун, и кто они друг для друга, эти две Джун, пока неясно. Зато ясно, кто они для Мэй, – одну она любит, другую ненавидит. О первой она думает редко. Это старая Джун, та, что играла в куклы. Когда рядом старая Джун, все идет своим чередом; Мэй не восхищается старой Джун, не ищет ее одобрения и не жаждет каждую минуту проводить с ней.

Но вторая Джун, та, которую она ненавидит, – Мэй готова задирать ее сутками напролет. Ей хочется и понравиться этой новой Джун, и вывести ее из себя; и подчиниться ей, и восстать против нее; и быть ею, и преклоняться перед ней, и вцепиться в нее ногтями, чтоб она подсдулась и снова стала собой. А ногти у нее острые, как лисьи клыки. На прошлой неделе она уже вонзила их в руку новой Джун.

Мэй опускается пониже, чтобы рот оказался под водой, и там, незаметно для Джун, улыбается тайной улыбкой. Что новая Джун, что старая, при ней всегда будет ее запах, ее естество . Мэй различает его даже сейчас: тонкая струйка в потоке других запахов – нагретого пластика, зеленой листвы, высохшего на солнце полотенца и каких-то более заурядных запахов сестры.

Этот запах и есть Джун.

Джун будто преступила свои границы, парит в воздухе в дюймах от своего тела, воплотившись в этом почти электрическом запахе. Он не похож на другие запахи – грязной кожи, воды из озера, осевшей на волосах, пота, дыхания после вечерней кружки теплого молока. Он только выглядывает из-за них. Намек. Хорошее слово, намек, думает Мэй, потому что сам запах – это лишь подсказка. Такой запах ей уже встречался, но только один раз. Когда их всей семьей позвали на какое-то скучное застолье к папиному другу. В небе сверкала молния. Окна были распахнуты. Папин друг поставил на пол вентилятор, чтобы он обдувал ноги гостей, а под столом съежилась старая собака, боявшаяся грозы. Мэй сидела на полу вместе с сестрой и ни о какой собаке ведать не ведала, пока вентилятор не швырнул запах собаки ей в лицо. Мэй встрепенулась. Ее вдруг осенило, и, не в силах себя сдерживать, громко, свирепо, чуть ли не дрожа, она изрекла: «Чем так пахнет?» Вопрос прозвучал как обвинение, и, разом смолкнув, все уставились на нее.

– Это просто испуганное животное, Мэй, – мягко произнес папа, бросая мужчине, которого она перебила, извиняющийся взгляд.

Но Мэй было не до них. Она уставилась сначала на пристыженную собаку, а потом на Джун.

Интересно, сама-то Джун знает, что плохо пахнет? Мэй никогда ей об этом не говорила. Ни словечком не обмолвилась. Она подозревает, что Джун подозревает, иначе с чего бы ей быть такой чистюлей. В магазинах умоляет маму покупать ароматические лосьоны. Когда моется, скребет себя до красноты. Нарочно не смывает до конца мыло, Мэй и теперь улавливает его аромат поверх запаха Джун.

У нее этого запаха нет. Она точно знает. Однажды она спросила у мамы:

– Я тоже пахну, как Джун?

Мама быстро обернулась проверить, не слышала ли Джун, и, понизив голос, проговорила:

– Нет. Это просто нервы. Со временем пройдет. У меня и самой было что-то подобное. Она это не контролирует, так что, Мэй, пожалуйста, ничего не говори. Будет только хуже.

Нервы. Само слово с душком.

Мамина просьба, хотя Мэй и так бы не проболталась, сделала ее чуточку взрослее. Она почувствовала, как из глубины души, где живет простая любовь, пахнyло чем-то затхлым, и терпким, и сладковатым, и тающим в воздухе, как когда открываешь позабытую банку с кузнечиком, который давно уже валяется дохлый среди увядших травинок. Отвращение: чувство старше, чем она сама.

Но, сохранив отвращение в тайне, она над ним возвысилась. И теперь любит Джун еще сильнее – за то, что научилась сдерживаться, не пускать в ход свое единственное оружие, а, наоборот, придвигаться поближе и, шепча сестре что-нибудь на ухо, пробовать округлый, терпкий животный страх на вкус. Она не задерживает дыхание, запах ей почти нравится. А сестру – если она и в самом деле ни о чем не подозревает, если и в самом деле живет в неведении, – он делает только младше, младше даже, чем Мэй.

Джун переворачивает страничку. От шершавого звука пальцев по бумаге у Мэй по спине бегут мурашки.

– Ты не знаешь, где Ловкач? – небрежно бросает Мэй, свесив руки по краям бака.

– Не-а, – отвечает Джун. Ее голос звучит как-то подозрительно.

Мэй так и тянет заглянуть ей в лицо. Но оно все еще спрятано. Скрыто под шляпой и за лицом девочки, нарисованной на обложке. Эта девочка всего в каком-то футе от Мэй. На уровне ее глаз. Мэй придвигается поближе. Девочка чем-то смахивает на Джун, если не считать отражающихся в глазах фургонов. У Джун все книжки про одно. Меняются только цвет волос героини и отражение в глазах.