Мона Авад - Зайка

– Что слышим?

– Да эти крики, вы слышите их?!

– Я не слышу и не вижу ничего, кроме твоей красоты, Саманта, – говорит Беовульф, касаясь моего лица.

Его пальцы в черной коже ласкают мою щеку так, словно это хрупкий нежный зверек.

И тут неожиданно свет гаснет. А затем снова включается. Я слышу шорох. Грохот. А затем наступает тишина. С лестницы доносится быстрый стук каблучков. Беовульф отдергивает руку, а Блейк сминает свой пластиковый стаканчик.

Они выходят из боковой двери и заполняют комнату, точно стайка птичек из пастельной тафты.

– Привет, подружка, – щебечут они.

Странно, вид у них страшно потрепанный. Кошачьи ушки Жуткой Куклы висят набекрень, и она цепляется за руку Кексика так, словно они не в гостиную вошли, а в чащу леса. Перчатки Кексика заляпаны чем-то темным, а ее кожа так упоительно лоснится, словно она только что мастурбировала.

– Девочки, а где вы были?

Виньетка набирает пригоршню чипсов, подносит ко рту и громко хрустит. Смотрит на меня прелестными глазами, взглядом, отсылающим на все четыре стороны.

– Сюрприз!

– Мы пока не можем тебе сказать, – поясняет Кексик тоном переводчицы.

– Мне показалось, я слышала крики.

– Это была я , – говорит Жуткая Кукла. – Иногда на меня находит, и я кричу.

Я наблюдаю за тем, как она подливает пунш – сначала мне, потом и себе.

– У меня что-то вроде… психического расстройства.

Вид у них какой-то беспокойный. Возбужденный. Я замечаю, что они то и дело оглядываются на входную дверь.

– Так, что тут происходит? – не выдерживаю я.

– Ничего, ничего, – говорит Кексик, нервно потирая запястье, перетянутое корсажем так, что костяшки кажутся совсем белыми.

Ее взгляд прикован к двери. И тут раздается короткий стук.

Они переглядываются.

– Ты открой, Саманта, – наконец велит Герцогиня. – Мне кажется, к тебе пришел гость.

И смотрит на меня так, словно я – больной ребенок, о котором она, увы, обязана заботиться и которому только что купила самый огромный леденец в его жизни.

– Так, идем, – говорит она. – Идем, я пойду с тобой.

С этими словами она поднимается и с улыбкой протягивает мне руку. Она еще никогда не смотрела на меня таким добрым и располагающим взглядом. На минуту она напоминает мне Аву.

Я берусь за протянутую руку – ее холодные пальцы выскальзывают из моей ладони, точно галька, которую пускают по водяной глади.

Мы подходим к двери.

– Ну же, открой, – говорит она, кивая на дверь так, словно на пороге меня ждет подарок.

– Что происходит?

– Саманта, просто открой дверь. Просто доверься нам, ладно? – спрашивает герцогиня, и выражение ее лица словно намекает мне, что пора бы уже научиться нам доверять .

Что именно это всегда и было камнем преткновения между нами: я, мое недоверие.

Я открываю дверь.

– Саманта Хизер Маккей, – произносит он.

Мое сердце пропускает удар. Я бы завизжала, но голос застрял где-то на полпути. Сорвалась бы и убежала, но ноги внезапно стали ватными. Он совсем не изменился. Все те же ранние залысины. Маленькие глаза, похожие – как я однажды написала в своем первом и единственном дневнике на замочке – «на дымящиеся угольки». Высокий и широкоплечий, в темно-синем костюме. Почему у меня такое чувство, что это тот же костюм, что был на нем на выпускном? С которого я сбежала, не дотерпев и до четвертой песни? Когда я наблюдала за тем, как он обнимает в танце Алису Фишер, и набивала рот кусочками черствого хлеба через два стола от них. Последний мужчина, чье имя я любовно выводила в своем дневнике снова и снова, упиваясь бессмысленной надеждой.

– Роб Валенсия.

– Саманта Хизер Маккей, – повторяет он. – Здравствуй.

– Бог ты мой! Что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь?

Он смотрит на Герцогиню.

– Его пригласили мы, – говорит она, глядя на него в ответ, и кивает. – И очень надеемся, что ты не злишься, Саманта. Мы позвали его присоединиться, и когда он узнал, что здесь будешь ты, сразу же примчался. Верно?

Роб тоже кивает. Он берет меня за руку, и я невольно подмечаю, что на нем тоже черные кожаные перчатки.

– Да, я сразу же примчался, Саманта, – говорит он, крепче сжимая мои пальцы.

Роб Валенсия смотрит на меня и сжимает мою ладонь.

Это правда происходит и повторяется перед моим внутренним взором, точно зацикленное видео или бегущая строка. Снова, снова и снова.

– Поверить не могу, что ты здесь.

– А ты поверь, Саманта, – говорит Герцогиня.

– Но зачем? – слышу я свой голос.

Роб Валенсия снова смотрит на Герцогиню.

– Он в городе по делам, не так ли? – говорит она.

– Я в городе по делам, – отзывается Роб. – Я ведь теперь бизнесмен, Саманта. Я очень успешен и много путешествую.

– Что за счастливая случайность, – вздыхает Герцогиня, скользя по мне взглядом. – Не правда ли?

Роб кивает.

– Оставлю вас наедине, голубки, – шепчет Герцогиня, похлопав нас по спинам, и напоследок сжимает мое плечо.

А после уходит. Мы с Робом по-прежнему стоим в дверях, и он все так же сжимает мою ладонь.

– Я хотел бы войти, Саманта, – наконец говорит он. – Ты меня впустишь?

Я сижу рядом с Робом Валенсией в гостиной Жуткой Куклы. На стене висит зеркало, и я изредка поглядываю в него – убедиться, что все это правда происходит на самомделе. Что Роб Валенсия – не плод моего воображения. Что он правда здесь. Сидит рядом со мной на диване. Что внутри этого костюма и правда существо из плоти и крови. Отдаленно напоминающее Зевса. Я пью все больше и больше. Совсем забыла, что мне уже двадцать пять лет. Сердце, которое Роб Валенсия держит на ладони, принадлежит семнадцатилетней девчонке, оно неловкое и кривое, словно нарисованное неверной рукой, и сочится не кровью, а школьными чернилами. Так семнадцатилетняя Саманта Хизер Маккей представляла себе свое сердце. Имя Роба Валенсии было вырезано на нем саднящими кровоточащими буквами.

– Поверить не могу, что ты здесь, – слышу я свой голос, но он как будто и не мой вовсе.

Этот чужой голос искрится, мерцает и хлопает чрезмерно пушистыми ресничками. Он улыбается мне, и в уголке его глаза появляется морщинка, от которой я моментально преисполняюсь горячей подростковой похотью. Меня никогда не волновало то, что Роб Валенсия начал лысеть уже в шестнадцать, и сейчас я объясню почему. Он уже тогда обладал просто сумасшедшей харизмой. При росте в шесть футов и четыре дюйма Роб был единственным мужчиной во всем мире, рядом с которым я чувствовала себя маленькой и хрупкой.

– Ты удивлена, – улыбается он.

– Да, – меня уже слегка качает от количества выпитого «заячьего» пунша. – Очень. Просто поверить не могу.

– А ты поверь, Саманта, – говорит он. – Прошу тебя. Так мы быстрее окажемся в постели.