Антон Секисов - Бог тревоги

Я посмотрел с тоской на Цыпкина, который уже почти пропал из виду. Если я не хотел его упустить, следовало пуститься в бег, и, в общем, меня ничто от этого не удерживало, кроме ужасающей физической формы. Мне бы, конечно, стоило допросить этого типа про страницу на «Википедии» и ту фотографию, но прямо сейчас на это недоставало сил. Поклонник взял меня беззащитным, растерянным, мне было тяжело даже просто стоять рядом с ним. От запаха прокисшего грибного супа опять мутило.

Внезапно поклонник взял меня за рукав. Не взял, а даже схватил, он повел себя грубо, и я стряхнул его руку и сделал шаг назад. Поклонник остался там, где стоял, смотря на меня с той же нежностью, очень бледный, зеленоватый, растрепанный. Цыпкин исчез за углом.

— Спешить пока некуда, — сказал поклонник.

Он сделал странное движение тазом и вытащил из рукава молоток. Выражение его лица не переменилось. А меня сковала та же беспомощность, что и в ту встречу у сфинксов с разбитыми физиономиями. Физиономиями, которыми они смотрелись друг в друга, как в зеркала. Впрочем, тот, что стоял слева, как будто косил чуть-чуть. Он глядел на башенные краны Адмиралтейских верфей, напоминавшие лапки перевернутых на спину насекомых. На Успенскую церковь, за которой стоят заводские трубы. И с того ракурса могло показаться, что ядовитый дым, съедающий небосвод, вырывается не из труб, а это концентрированная духовность клубится из куполов, медленно растворяясь над Западным скоростным диаметром.

Возникло соображение, что деревянный молоток у поклонника в руке очень изящный и, скорее всего, старинный. Где он его достал? Наверное, на Удельном рынке.

Поклонник вертел молоток, не делая попыток приблизиться. Темно-желтый свет фонаря играл на бойке. Молоток, ко всему прочему, был двухсторонний, как секира.

— Ты знаешь, куда идет этот парень в пальто?

— Между прочим, это знаменитый писатель Цыпкин, его знают все.

— Я тоже знаю. Это я так, фигурально выразился, — взмахнув рукой, поклонник начертил молотком очень изящную фигуру, наподобие силуэта балерины. — Короче, ты будешь в шоке, когда узнаешь, что…

Он сделал картинную паузу, изобразив на лице что-то очень похожее на мину персонажа картины «Крик» Эдварда Мунка. И цвет его лица, и мрачные цвета на горизонте вполне соответствовали цветовой гамме этой без преувеличения великой, заслуженно столь знаменитой картины.

— Точнее, не что, а куда. Куда направляется твой любимый писатель Цыпкин.

Меня не очень-то занимало, куда направлялся писатель Цыпкин. И я снова подумал о том, что если, помимо воли, все равно стою здесь, на ледяной набережной, разгоряченный и потный, в компании своего лжепоклонника, то скорее должен узнать у него о снимке могилы и статье в «Википедии», но никак не о том, какие планы на вечер, точнее, остаток вечера были у писателя Цыпкина.

Но мой поклонник уже начал рассказывать, что писатель Цыпкин буквально на днях подписал договор о покупке квартиры в доме 11а по улице Маяковского. А кто жил в этом доме? Выдержав короткую паузу, дав мне возможность сообразить, которой я даже не попытался воспользоваться, мой поклонник торжественно возвестил, что в этом доме прожил почти всю жизнь мой любимый писатель Даниил Хармс. А Цыпкин купил его квартиру.

Возникал справедливый вопрос: зачем? (Не у меня, но у поклонника.) Ведь писатель Цыпкин едва ли способен воспроизвести хотя бы одну строчку из стихотворения «Постоянство веселья и грязи», что говорить о менее известных стихотворениях Хармса. Скорее всего, пролистав когда-то в юности его «Случаи», и, наверное, даже не хармсовские, а написанные по его мотивам все эти Гоголи, споткнувшиеся о Толстого, он решил, что Хармс неплохой юморист, хотя до подлинных мастеров, вроде Яна Арлазорова или Виктора Коклюшкина, недотягивает. Так зачем он купил квартиру, одну из комнат в которой занимал Хармс?

Потому что мог, вот зачем. И уже успел развесить повсюду вульгарнейшие ковры, оплаченные фанатами его, цыпкинской, прозы. И вот он плюет в потолок, в который плевал Хармс, и смотрит на мир из окна, из которого Хармс наблюдал вываливающихся старух, голых старух и старух в сорочках, и дворника, и детей, умирающих от столбняка на асфальте.

Говоря все это, фанат скакал по ступенькам вниз и вверх, как водяной паучок, размахивая своим молотком, а я все хотел спросить, какое мне до этого дело.

Нельзя было сказать, что слова поклонника совсем не задели меня за живое. Все-таки Цыпкин вселился туда не по праву. Ему бы жить где-нибудь на морском берегу, облюбованном отечественными туристами. Там жизнь регулярно подбрасывала бы ему идеи новелл наподобие той, где мальчику не позволяют пописать в воду. Почему его так тянет опорочить священное, какой же все-таки редкий урод, но дальше-то что?

Я заметил, что на причале были разбросаны доски и сено, куски белой материи, свечные огарки, а в углу лежал ком брезента, похожий на парашют.

— И я предлагаю тебе вот что, — сказал поклонник, перестав на какое-то время дергаться. — Ты подождешь здесь пятнадцать минут, возьмешь молоток и зайдешь к нему в гости.

— Там же, наверное, коммуналка, — зачем-то сказал я.

— Ее давно расселили, — сказал поклонник. Запахнув пальто, он шагнул к воде и внимательно поглядел, как будто на глубине был начертан текст подсказки. — Лестница номер пять, третий этаж справа, ключ домофона В2010В. Позвонишь в дверь и скажешь ему: это я. Не удивляйся, через сорок минут у него назначена встреча. Вроде как для интервью, но тебе ли не знать, какие именно интервью назначаются на одиннадцать вечера. Сразу, как только Цыпкин откроет дверь, ударишь его вот сюда (он показал область между бровей, которая из-за того, что брови у него срослись в одну бровь, была условной), когда он упадет, ударишь его еще разок, куда-нибудь на уровне глаз, необязательно очень сильно, вот так, ну а дальше я все возьму в свои руки.

Присмотревшись к фанату внимательнее, я вспомнил слова Рябова о двойнике с другими глазами. В зрачках у поклонника шевельнулось и скрылось что-то кошмарное, и теперь они сделались черными, неподвижными, как глаза Марселя, но в остальном он был похож на меня, только выглядел чуть более творческим и нездоровым.

Наверное, если бы лет на шесть раньше я поддался зову и переехал в Санкт-Петербург, то скорее всего выглядел именно так — полностью поседевшим, с зеленоватым цветом лица и черными глубокими синяками от водки и недостатка света, и вдобавок плохой экологии, с педофильскими идиотическими усами, в советском плаще и шароварах, в общем, одетым по самой передовой петербургской моде.

Из груди вырвался тяжкий вздох. Час от часу не легче. В кризисные моменты жизни любой человек, в зависимости от крепости нервов и темперамента, впадает в тупое бездействие либо разводит бурную деятельность, но в любом случае пребывает в моменте, живет. А я стоял и раздумывал о литературе. Я думал, получится ли использовать случившееся в романе, сценарии, рассказе или хотя бы верлибре. Выводы были неутешительными. Сложно было представить более пошлый ход, чем появление в романе о Петербурге (а равно сценарии, рассказе или верлибре) собственного двойника. А то, что этот текст основан на реальных событиях, не могло служить оправданием или даже служило бы отягчающим фактором — жизнь подкидывает тебе сюжеты, но ты не в состоянии предать их хоть сколько-нибудь достойной обработке. Это ли не настоящее проклятье древних сфинксов — быть прирожденным писателем, неспособным ничего сочинить.