Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Она изучающе вгляделась в лицо полицейского. Рассказал ли он ей все, что он знал, или ряд важных каких-то деталей выпустил?

– Ладно, Элиэзер. Мои приключения с этими двумя малолетними бандитами вымотали меня, и я сомневаюсь, что смогу уснуть этой ночью. Так почему бы мне не превратиться на время в какого-либо другого персонажа – на одну ночь, которая будет, как ты утверждаешь, хорошо оплачена! Но, соглашаясь, я ставлю одно условие – меня должны доставить на место съемки и привезти обратно.

– Уж это-то – само собой, – сказал он, просто сияя от радости. – Я сам привезу тебя туда и обратно… потому что просто сгораю от любопытства, как они превратят тебя в фарш.

Она рассмеялась.

– Ну а вы, неофициальный советник, сэр, вы тоже получите пристойную плату?

– Никакая денежная компенсация мне не нужна. Но если ты, прежде чем вернешься в Европу, пригласишь меня на миску супа, я, п-пожалуй, н-не откажусь. А пока что давай-ка проверим, сумели ли они за это время кого-нибудь отыскать.

Он потыкал в кнопки на своем мобильнике, прижал его к уху и начал разговор, понизив голос и объясняясь на упрощенном английском. Затем поднял на нее сияющий взгляд и, заикаясь больше обычного, воскликнул:

– Она н-наша! То есть т-твоя!

Иерусалимский полдень потихоньку скатывается в вечер. Считаные минуты – и вот уже Элиэзер подвозит ее к району Тальбия, где располагается резиденция президента, дом премьер-министра и Иерусалимский театр, что стоит прямо напротив бывшей больницы для прокаженных. Чтобы доставить ей удовольствие, он дважды делает круг вокруг площади Саламе, затем спускается по улице Маркуса, завершая пробег наездом в ущелье длинной и узенькой улицы, известной под названием Хавевей Цион, по обеим сторонам которой протянулись величественные особняки, облицованные камнем.

В саду такого вот каменного дома с выступающим портиком кучковалась немногочисленная группа людей, чья роль в съемках документального фильма трудно поддавалась объяснению. Элиэзер прошептал ей, что вилла эта некогда принадлежала некоему философу, отличавшемуся огромной седой бородой, его звали Мартин Бубер, и что он с трудом удерживается от желания немедленно рассказать ей историю о том, как однажды полиция была вызвана сюда в связи с демонстрацией, заблокировавшей всю улицу, – то были толпы студентов, друзей, соседей и разнообразных почитателей, пришедших, чтобы поздравить профессора с его восьмидесятилетием, – все они кричали, пели, пускали в небо воздушные шары и запускали туда же свои шляпы. Но когда, в конце концов, полицейский спросил у Бубера, не нужна ли тому помощь, он получил ответ на тяжелословном немецком иврите: «Самое лучшее, что вы можете для меня сделать, это исчезнуть как можно незаметнее и быстрее, чтобы никому и в голову не могла прийти мысль, будто я нуждаюсь в защите полиции».

Позади зеленых ворот, водруженная на треножник, красовалась кинокамера; тут же находилась и разобранная осветительная аппаратура. В огромной, ослепительно сиявшей гостиной, на нешуточно потертом диване, воздух над которым освежал небольшой вентилятор, сидела бок о бок пожилая пара, несколько испуганно поглядывая на уставившийся на них, подобно пулеметному стволу, объектив, которым священнодействовал долговязый студент-американец, в то время как потрепанный микрофон, привинченный к длинному шесту, покачивался впереди. Протагонист фильма, профессор Якоб Гранот, мужчина лет пятидесяти с вьющимися седыми волосами, ниспадавшими на черный костюм, и в темном галстуке стоял перед своими родителями и смотрел на них каким-то двойственным – одновременно заботливым, но и встревоженным взглядом, заставлявшим думать о чем-то, что имело место в далекой уже теперь юности.

Как только массовка вошла, съемки остановились и вежливая рука отделила ее от сопровождающих и провела к креслу в углу комнаты, и теперь уже объектив уставился на нее, ненадолго задержавшись на ее лице, но затем вернувшись к главному действующему лицу – знаменитому психиатру, в эту минуту спорившему со своими родителями.

Это был американский фильм, а потому разговор велся преимущественно на английском, но иврит то и дело прорывался то здесь, то там. Отец, по-видимому, понимал английский знаменитого своего сына, но испытывал известные трудности, отвечая на языке, не являвшемся для него родным, тогда как мать, которая английского не знала, угадывала его намерения и на этом основании то и дело вставляла в разговор свои реплики.

Сам профессор уже много лет не был в Израиле и чувствовал себя неуютно при виде запустения, в котором находился дом его детских лет. Он бродил по комнатам, не преставая говорить, небрежно прикасаясь то к одному, то к другому предмету, дотрагивался до мебели, сильно поврежденной временем, стараясь делать это так, чтобы его ученики, в большинстве своем выходцы из небедных семей, не прониклись презрением к его родовому гнезду, к его корням.

Время от времени он бросал взгляд в сторону массовки, где, не двигаясь, стояла бесспорно самая судьбоносная фигура его юности, и трудно было сказать, уверен ли был он в том, что он видит – реальность или нечто воображаемое. Казалось, что он никак не может решить для себя, что там была настоящая женщина.

Его ученики – будущие студенты-психологи, хорошо усвоившие его теории, объясняющие умственные нарушения у детей, старались понять причины того видимого неудобства, с которым протекала встреча профессора с его родителями, тем болезненным и, прямо скажем, безумным опытом, который окончился некогда его помещением в сумасшедший дом, столь революционно взрастившим немыслимые изменения его сознания. И, в противоположность утвержденному сценарию фильма, герой его, похоже, вовсе не жаждал сводить счеты со своими родителями, более того, безусловно одобрял ту непреклонную твердость, с которой они обошлись с ним в те далекие дни.

Престарелые родители тем не менее испытывали совместную тревогу, боясь быть проклятыми прямо перед объективом заграничной камеры. Мать обращалась к съемочной группе на иврите, пытаясь рассказать, какую опасность представлял в юные годы их уважаемый профессор. А отец, по случаю столь важной встречи облачившийся в старомодный костюм, теребил кожаный галстук с лицом, посеревшим от стыда; в глазах его стояли слезы.

Так что не оставалось ничего иного, как остановить съемки и разрешить их участникам прийти в себя от возникших у них вопросов, попробовав догадаться о дальнейшем развитии сюжета.

Комната тем временем наполнялась все большим и большим количеством людей, как имевших, так и не имевших отношения к происходящему, и израильские гримеры ловко убирали капли пота с разгоряченных лиц сына и его родителей, равно как и со лбов участников массовки, несмотря на то что оттуда не доносилось ни слова. Элиэзер ловко подкрался к Нóге, прошептал ей на ухо вдохновляющую новость: поскольку работа в массовке при съемке документального фильма вдвойне неопределенна и хаотична, он потребовал – и получил от продюсера двойную оплату прямо сейчас, ибо никто не знал, что может произойти на съемочной площадке через два часа – не исключая и того, что настоящая героиня давно минувших событий возникнет из небытия и тогда ей, Нóге, не останется ничего иного, как, не теряя достоинства, удалиться.