Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

К всеобщему удивлению автобус подвез их не к гостинице, а прямиком к основной сценической площадке у подножья Масады, откуда доносились до них звуки репетиции.

Певцы, танцоры и участники хора, прибывшие все в повседневной одежде, толпились, сгрудившись вокруг фантастического размера сцены с деревянным покрытием, повторявшим очертания естественного ландшафта. Грязная тропа змеилась меж двух холмов, засаженная по обочинам низенькими оливковыми, из чистого пластика, деревцами и столь же искусственными кустарниками самой разнообразной окраски. Режиссер, сопровождаемый ассистентами, держа в руках бычьи рога, подсказывал участникам хора, где они должны добавить рвения и когда заткнуться. Оркестранты, сидя в оркестровой яме, расположившейся напротив сцены, не могли отыскать одного невесть где задержавшегося тромбониста, время от времени поглядывали на дирижерскую палочку ассистента, на самом деле принадлежащую великому маэстро, который в эту самую минуту, уронив на пол партитуру, набирался то ли сил, то ли вдохновения, растянувшись на шикарной тахте в номере пятизвездочного отеля.

Семерых дам из прибывшей массовки с облегчением встретил и поприветствовал помощник режиссера, тут же принявшийся инструктировать их о предстоящих расстановках и перемещениях. В первой сцене, предположительно происходившей в Севилье, их заботой была создать у зрителей впечатление, будто они оказались в некой сельской местности, окруженные зарослями табака, где по мере развития сюжета сборщицам хочется петь все громче и громче, в то время как другие их подруги, лишенные вокальных данных, но не утратившие трудового энтузиазма, непрерывно проходят по тропе между двумя холмами, перенося связки табака куда-то в иное место; из общей веселящейся толпы тем временем выделяются две красавицы – одна с вилами, другая с мотыгой, в то время как остальные, покачивая бедрами, несут на голове корзины, полные одни – фруктов, другие – овощей. Но и это еще не все – картину обрамляют еще две девушки, видимо самого низшего разбора, ибо им, по воле режиссера, досталось только по ослику, впряженному в небольшие тележки неизвестного до поры до времени назначения.

– Это настоящие ослики?

– Чему ты удивляешься? В Европе время от времени на оперной сцене появляются даже лошади и слоны.

Помощник режиссера спросил Нóгу, не согласится ли она повести ослика, запряженного так, что ему придется тащить за собой небольшую кибитку, в которую, разумеется, тут же набьется куча детей, поскольку, объяснил он, прочитав в глазах этой чем-то привлекшей его внимание статной женщины, возраст которой он уже несколько минут безуспешно пытался определить, разумеется, дети будут самые разные, и вести они могут – и, разумеется, будут себя по-всякому, на то они и дети, но бояться этого ей не следует, ибо он всегда будет неподалеку, или, если сказать еще точнее, просто рядом.

– А нельзя ли без детишек?

– Никак, – заверил ее помощник режиссера. – Просто никак. Ибо никакая уважающая себя опера, в которой есть массовые сцены, не может обойтись без детей.

– Очень жаль, – сказала Нóга. – Но я согласна… если только вы скажете мне, что делать, если ослик вдруг взбесится?

– Это исключено, – после секундного раздумья заверил ее помощник режиссера. – С чего бы это могло произойти? Кстати, посмотрите вон туда – там, слева, сидит его хозяин, и я уверен, что он поручится за его спокойный и добрый нрав.

И действительно, у подножья одного из холмов стояла двухколесная кибитка и запряженный в красного цвета сбрую почтенного возраста осел, размышлявший, похоже, о превратностях и судьбах этого мира.

Нóга подошла к животному и, желая выразить свое расположение к этому невольному, но, похоже, необходимому, как и она сама, участнику бессмертной оперы Бизе, потрепала одно из его огромных ушей, улыбнувшись при этом его владельцу, а потом вдруг спросила его, есть ли у него курбаш.

– Курбаш? – Сказать, что владелец осла был ошеломлен, услышав арабское обозначение кожаной плетки из уст еврейской женщины, значит не сказать ничего. Но, овладев собой, он не без достоинства покачал головой. – Нет.

Плетки у него не было. Да и зачем? У его четырехногой собственности был такой покладистый характер, что никакой плетки ему не требовалось. Это самый добродушный осел на всем белом свете, несколько даже с обидой заявил он.

Поднявшись, он вложил ей в руки ременные вожжи.

– Вот, пожалуйста. Можете хоть сейчас повести его вон к тому взгорку. Он пойдет за вами следом, куда захотите. Ну, пошли…

Когда они взобрались на холм, помощник дирижера подал знак, адресованный оркестру и хору, после чего другой помощник – уже режиссера, сказал Нóге, что теперь ей следует спуститься с повозкой вниз к самой сцене, где их перехватят двое других участников массовки, спустившихся им навстречу с противоположного холма в сопровождении псевдопоселянок, несущих вилы и мотыги, в то время как оставшиеся участники сцены – а именно те, что несли на своих головах большие корзины с овощами и фруктами, – должны непрерывно появляться то здесь, то там, создавая впечатление – позитивное, по мнению постановщика, для восприятия самой оперы, – что Севилья в свое время являлась местом не только оживленного передвижения народных масс, но и плодоносной провинцией этой страны.

Репетиция отняла последние силы как у оркестра, так и у хора. Звучали все те же пассажи – снова и снова. Исполнительница партии Кармен вместе с Лейтенантом и Капралом разогревали голосовые связки в индивидуальных артистических уборных, служивших заодно и раздевалками. Остальные занимались тем же снаружи, добиваясь должного согласованного звучания хора, оркестра и перемещения танцоров. Режиссер вместе с помощником дирижера добились, наконец, желаемого результата, и статисты были отправлены в отель для отдыха, за исключением семи участниц массовки, прибывших с опозданием, для них потребовался отдельный прогон предстоящих сцен – появления тореадоров и контрабандистов среди холмов, а также сбора толпы народа посреди арены для боя быков.

После репетиции, в ожидании микроавтобуса, который должен был отвезти их в отель, все семь женщин, спасаясь от палящего солнца, попытались найти укрытие в оркестровой яме среди разбросанных там и тут пустых стульев – но что это было за укрытие! Другое дело – инструменты! Большинство музыкантов, правда, всегда носили их с собой, но некоторые… такие, что не было ни возможности, ни смысла таскать их с собой… и в первом ряду среди них, несомненно, находилась арфа, уютно устроившаяся в синем, с серебристой надежной молнией футляре. Сначала Нóга поглядывала на нее издалека и только потом решилась подойти поближе. Разумеется, все это бесценное хозяйство сторожил охранник – именно он в эту минуту, стоя за дирижерским пультом, жевал огромную питу, пристроив пластиковую тарелку на пюпитр. Поначалу она решила попросить у него разрешения, но потом подумала, что лучше всего сделать вид, будто она – просто-напросто одна из оркестранток, и, не глядя по сторонам и не прибавляя шага, медленно подошла к инструменту, и, потянув за молнию, освободила его из заточения, невесомо дотронувшись до струн, которые отозвались на ее прикосновение тихим вздохом.