Петро Федотюк - Ловец птичьих голосов

И вдруг не поверил своим глазам — немцы начали отступать. «Обожглись!» — трепыхнулось сердце. Но радость его тут же пригасла — отступали только с левого фланга. Он понял — взяли назад, чтобы выйти за предел попадания пулемета, а затем — к черемуховой лощине. Оттуда они его как птичку подстрелят.

Выпустил по ним несколько коротких очередей, на какое-то время прижав к земле. Потом увидел, что у него остался последний диск с патронами. Теперь жизнь его держится лишь на этих сорока семи пулях. Они сейчас были так милы ему, так дороги: больше патронов — меньше врагов, секундой больше жизнь его, Василя Озерана. Что бы только ни отдал, лишь бы этих обыкновенных гильз со смертоносными наконечниками было хоть немногим побольше! Они ему так необходимы, как цветы для первого свидания. Свидание, естественно, состоится — с той, с которой рано или поздно каждый должен встретиться…

Когда умерла его мать и лежала в гробу на удивление праздничной и спокойной, тетя Степанида утешала его, малого, чтобы он не плакал, что мать собралась ехать в гости — далеко-далеко. А он все равно плакал и спрашивал, когда же встретится с нею, и тетя Степанида обещала, что они обязательно встретятся, только пусть это будет попозже, намного позже, когда Василько станет старым. Он тогда не хотел быть старым и, значит, не будет…

Ему захотелось пить. Весь день мучила жажда, но в напряжении боя забывалось о ней. И вот только сейчас, когда он подбивал итоги своей жизни, вспомнилось о воде, и мысль о ней становилась все более невыносимой. Там, в черемуховой лощине, есть родник с холодной влагой, но туда нельзя добраться. Если бы рядом стояла березка и была весна, родничков ему хватило бы — вражеские пули наклевали бы их в белоствольной.

А сок березовый — чудесный. Пьешь и не напьешься. Может, потому, что так медленно капает в банку. Выпьешь, и пока снова набежит, еще сильнее тянет пить…

Как-то с ребятами выбрались весной в лес и забыли с собой ножик. Опомнились далеко от дома, возвращаться не хотелось никому. Внимательно следили за дорогой — может, попадется подходящая железка. Василь увидел под ногами ржавый гвоздь, его подняли, и уже не такой бесцельной казалась прогулка в лес. Выровняли на пне ольховым поленом находку, проделали в корне молодой березы неглубокие отверстия, сорвали по сухому стеблю какой-то травы и тянули сладковатый терпкий напиток. Даже в голове от того смакования шумело. Никогда ему так больше не пилось, как в том весеннем лесу из корня молодой березы…

Он протянул руку, достал сбитую немецкой пулей зеленую, с рыжеватым налетом грушу, надкусил. От горечи свело скулы, облизал шершавые губы, вытер рукавом вспотевший лоб.

Немцы поднялись в атаку. Василь прикипел к пулемету. Еще есть целый боевой диск. А расстояние до врага потихоньку сокращается. Главное, не спешить. Но и не промедлить тот миг, после которого может быть уже поздно. Помни о Мише Смолине!..

Он не стрелял, и немцы двинулись на него беспорядочной гурьбой, толпясь друг перед другом. Все ближе и ближе их лица, искаженные гримасами бешеной радости. Василю слышен топот сапог, ему кажется, что они грохочут по его груди. Раненая рука слегка дергается, но усилием воли удается удержать эту дрожь.

Нервы у немцев сдают, они шагают все быстрее, и вот уже бегут, он слышит отрывистую немецкую брань — все, пора кончать! Нажимает на спуск, из ствола вылетают, сеются веером благословляемые ненавистью пули, и там, где они спотыкаются, падают мертвецы…

На какие-то секунды опередил Василь немцев, лишь на несколько секунд. Потому что сыпануло по нему градом пуль, и в один миг изрешетили они его. Но руки, прикипевшие намертво к пулемету, не выпустили оружие, и уже неживой, он продолжал стрелять, пока боек не ударил по последнему капсюлю последнего патрона.

И долго стояла тишина, пока фашисты наконец не отважились подойти к дичку…

Груша, изуродованная огнем войны, еле оживет после этого. Живой останется у нее только одна ветка, которая будет развеваться по ветру, как зеленый факел.

В честь солдатского мужества прибьют к дереву красную звезду и напишут имя бойца, павшего под ним, и это будет памятником воину.

Будет приходить к дичку рано поседевшая женщина с цветами в руках и долго будет стоять молча, обнявшись с раненым деревом. Но этого он уже не увидит. Слишком много вражеского металла в его теле — может, только в одном дичке больше.

И все же дерево осталось живым: ведь нужно кому-то выжить и поведать, сколько горя должна испытать земля, чтобы быть свободной и непокоренной…

Как пустынно нынче на улице — только холод и тьма, деревья с почти голыми ветвями, темные силуэты домов с нечастыми светлыми пробоинами окон; только листва шуршит под ногами и ветер гонится за ней, словно играет в кошки-мышки; изредка вынырнет чья-то тень и торопливо сольется с темнотой. Идешь, и стук собственных каблуков отдается в ушах торопливой погоней. Мостовая в шуршании листопада плывет мимо тебя, как река.

Идешь, и сбывшееся и несбывшееся попеременно мерцают перед тобой, дразнят тебя — несбывшееся почему-то берет верх над явью. А тебе от этого еще больше не по себе, хочется жалости и сочувствия. Так много мечталось, столько было задумано, и вот лишь куцая синица в руках, да и та с ободранным хвостом. А годы уже не юношеские, и на арену выходит иная генерация…

В жизни сплошные неприятности. К неприятностям нужно привыкать, как к переменам погоды, и так же воспринимать их — как что-то неизбежное и преходящее. Ну да, попробуй привыкнуть, когда, кажется, все словно сговорились, чтобы отравлять тебе жизнь — на службе, в столовой, в транспорте, — и даже бездушная электричка с пронзительным визгом уйдет перед самым носом, а ты стой и жди невесть что и кого…

Я возвращался домой поздним вечером, травя себя осенней меланхолией, и дом меня не манил, не влек уютом — возвращался в свою берлогу скорее по привычке, инерции, что ли. В губах у меня тлела сигарета, прибавляя горечи, но я почему-то не бросал ее, упрямо глотая царапающий неприятный дым.

От пустого и безмолвного кинотеатра навстречу мне кто-то медленно шагал. Когда мы почти поравнялись, я услышал негромкую песенку. Наверное, каждому бывают неприятны чужие настроения, когда они составляют контраст нашим: грустные, непонимающе наблюдаем чью-то открытую улыбку или, наоборот, жизнерадостные, возбужденные, словно о коварный камень, спотыкаемся о мрачное, неприветливое лицо. А тут этой простой бодрый мотивчик, эта поздняя песенка прохожего, серого, словно сумерки, расплывчатого, как мгла… Дернул где-то наверное, рюмочку-вторую мужичок, согрел душу, и не пустынно ему, не холодно сейчас. Песенка коснулась слуха, отрикошетила равнодушно в глухие закоулки и исчезла…