Петро Федотюк - Ловец птичьих голосов

Чудес не бывает, говорил сам себе, а в ушах звучало тревожное и ласковое «алло» и переворачивало душу…

Бой затихал, словно догорающий костер. Еще кое-где потрескивали одиночные выстрелы — все реже и реже, и некому было подбросить свежую «ветку», чтобы вспыхнула ярким пламенем, добавила немцам жару… Впрочем, о каком жаре могла быть речь, когда солдатские ряды таяли на глазах. Кучки рваной одежды и безжизненных тел устлали поле. И эти беспомощные бугорки накладывали на закаленное в смертях сердце свежие зарубки, и не болели они уже, а щемили горечью бесповоротности и ощущением бессилья — не помочь, ничем не пособить. Не встанут павшие, не оживут искромсанные горячим металлом…

Через какой-то миг все угомонилось, и тишина воцарилась над миром. Изувеченное поле, пропитанное удушливым дымом от взрывов и горящих машин, молча затаило боль. Немо застыла верба над небольшой речушкой, ветер умолк. В небе безголосно завис жаворонок, а может, то высоко летел самолет, — так высоко, что гудение мотора терялось в необозримой дали. И эта тишина была могильной для многих друзей Василя, знакомых и незнакомых побратимов.

Василь поднял голову. В глазах зароилась серая мошкара — не от контузии ли? Закрыл веки, медленно приоткрыл их — серая саранча покрывала поле, приближалась неторопливо и грозно. Попытался крикнуть, позвать однополчан — речь рвалась на полуслове, и если бы его кто и услышал, не смог бы ничего понять. Но никто не слышал его, и он бросился влево, увидел кучки искромсанной одежды, людских тел и повернул вспять. Направо увидел то же самое. Только вдали кто-то будто бы сидел под ореховым кустом. Василь побежал к нему и на полпути остановился. Боец стоял на коленях, уткнувшись головой в землю, словно замер в страстной молитве: головы у него не было. Посмотрел на куст, и скорее прочь от этого места — ветки были в кровавых полосах…

Упал возле своего пулемета, уткнувшись лицом в густой клевер. Сладкий дух растений таил в себе запах тлена. Оторвал лицо от зелени, увидел красочные сочные цветы — они показались пятнами крови. — И кто знает, чего было больше на том поле — крови или цветов.

Тишину нарушило басовитое жужжание. Взгляд по привычке к небу. Самолета нигде не было. Поблизости над сочными соцветиями кружил черно-красный шмель. Этот шмель напомнил Василю о жизни, побудил к каким-то действиям. Серая саранча, словно коровье стадо, надвигалась на него, будто тем, серым, было хорошо известно, кто и зачем здесь лежит, и они непременно должны найти его и превратить в кучу лохмотьев.

Он схватил пулемет и пополз назад, подальше от смертоносной саранчи. Попадая в ложбинки, где клевер повыше, или увидев куст, он поднимался на ноги и бежал, наклоняясь чуть ли не к самой земле, цеплялся о стебли, и падал, и подымался, и снова бежал, чтобы только уйти подальше от черных, изуродованных смертью тел, от ненасытной, всепожирающей серой саранчи…

На этом поле буйствовал клевер не одно лето. Красно-розовые, белые цветы были раем для пчел, и они слетались сюда за сладкой данью едва ли не со всей округи. И жужжало, гудело басовитой кобзой поле-полюшко, гомонило, словно души умерших слетелись на свою поминальную пасху и загадывали тихим словом на кровных, что остались в живых. Это сравнение — из другого, дальнего времени. А тогда, детишками, отрывали тоненькие хоботки соцветий и блаженно сосали ароматный нектар. Лежали на животах и обрывали цвет, которого было бескрайнее море, и клеверная нива безболезненно принимала утрату своего нежно-лепесткового воинства — она просто не замечала ее. За расцветшими стебельками подымались младшие с набухшими бутончиками — только и ждали своего времени, чтобы выстрелить яркими красками под небесной голубизной.

А ныне лежат его друзья в измятом клевере, уронив лица в траурную зелень, и цвет их крови, и срезанные пулями соцветья смешались в одной палитре смерти… Он нарисовал бы это поле двумя красками — зеленый клевер и зеленое солдатское обмундирование, красное цветение травы и красная кровь. И ничего больше — ни неба, ни солнца, одно лишь истоптанное, искромсанное поле и люди, которые никогда не подымутся со своей сладкой постели. И лучше бы ему лежать вместе со всеми…

Горячечное дыхание распирало ему грудь, сушило горло, обжигало удушливым огнем. Он посмотрел на пулемет, боеприпасы, которые тащил за собой, и не подумал, зачем все это и понадобится ли оно. Оружие связывало его с теми, кто пал в жаркой косовице, чьи руки припали в последний раз к земле и сами становились ныне землею, прахом. Да, оружие связывало Василя с ними — бывшими, живыми, и нынешними, павшими. Бросить оружие — предать друзей…

Он хотел бы вернуться к своим, занять среди них надлежащее место, чтобы сравняться со всеми и не ощущать этого страшного бремени жизни, когда ты один из сотен остаешься живым. Но жизнь звала его подальше от смерти.

Захваченный инерцией своего спасания, кто знает, где бы он мог оказаться и где и кто поставил бы последнюю точку в его жизни. Но попалась ему на пути дикая груша.

Стоял этот дичок на небольшом холме, который был, пожалуй, водоразделом между двумя соседними селами — Врадеевкой и Красноставом, родным селом Василя. Если идти из Красностава во Врадеевку, то за дичком, левее от грунтовки, проложенной телегами да грузовиками, была изрядная лощина, поросшая черемухой. Ему знаком запах этого дурманящего цвета. Там, в лощине, всегда прохладно, трава высока и густа, и где-то в ней бьется, пробивается чистый родник, теряясь в шаткой трясине, замаскированной зеленым дерном. В лунную майскую ночь среди белых накидок черемухового цвета затеряется чья-то светлая фигурка, и, одурманенный неземным сиянием и запахами соцветий, потеряет голову парень и сгубит тропинку между осыпанными цветом кустами и белым платьем любимой; соловьи будут потешаться над ним своими совершенными трелями, пока не отзовется то ли белый куст, то ли белая фигурка русалочьим или девичьим смехом. В такую ночь любимая девушка может показаться русалкой — обворожительной, чарующей…

Василь стоял возле высокого куста, словно накрытого тюлевой пеленой, и легонько стряхивал снежный цвет на Олю. Она слабо защищалась поднятыми руками от этой теплой метели, губы ее расцветали улыбкой, и белый лепесток приблудил к ее верхней губе. Василь не удержался, смял поцелуем этот дивный цвет. Может, показалось, а может, в самом деле земля качнулась у них под ногами. Наверное, они стояли слишком близко от скрытого родника… Кажется, первой почувствовала дрожание земли Оля, напряглась и вырвалась, а он только и ощущал на этом свете ее губы, доверчивые и ласковые. Лишь только ветка качнулась и остудила лицо холодной росой, увидел: тонкий девичий силуэт оторвался от него и удаляется. Побежал наугад за ней, сердце колотилось, и думал одно: «Неужели совсем уйдет?»