Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Какую ситуацию? – спросил Филоксен.

– Говорят, любовь слепа, но болезненная ревность наделяет порой двойной зоркостью, которая видит насквозь все секреты. – Он повернулся к Бернару. – И впрямь хорошенькая пастушка искала защиты у вас, а не у меня.

– Господи, да это потому, что она была ближе ко мне, чем к вам, – отвечал молодой человек.

– В том нет никаких сомнений, но она потому и была ближе к вам, что оказалась там, постепенно отходя от Лу-Папе, Эльясена и Филоксена.

– Не думаю, что она сделала это сознательно.

– Я тоже так не думаю. Вот почему у меня создалось впечатление, что вы смогли бы далеко зайти, затеяв небольшую идиллию, так сказать, минералогического направления на лоне осенней природы, в сельском духе…

– И не подумаю!.. – возмутился Бернар. – У нее гордая натура, сродни диким животным, она реагирует наивно и без задней мысли… И потом, даже если бы я имел возможность воспользоваться ее неопытностью, я бы не стал этого делать ни за что, это было бы большой низостью.

– Черт побери! – проговорил господин Белуазо. – Будь я ваших лет, я рассматривал бы вопрос под иным углом зрения… Словом, если хотите, пойдемте завтра с утра пораньше и объявим ей грандиозную новость – сообщим о завещании, по которому она получает назад свою собственность.

Тем временем Лу-Папе разжег в очаге с помощью сухих виноградных лоз огонь, затем пошарил в комоде и достал ножницы.

С гримасой ужаса и жалости на лице он обрезал липкие нити, на которых держалась зеленая лента, подцепил ее каминными щипцами и бросил в очаг… Очищающее пламя с треском поглотило ее.

Исполнив то, что считал должным, он укрепил две свечи в изголовье лежанки, зажег их, перенес свой стул поближе к покойному, вынул из кармана письмо и стал читать.

Папе, я ухажу, патаму как нет моих сил. Не хачу знать, что будет дальше, ты меня панимаешь, мне больно павсюду, лучше уж пакончить разом. Атдаю ей ферму, а также все, что спрятано, ну ты знаешь, под камнем слева от огня. Там 494, добавь 6, штоб было 500, я ей сказал, что у меня 500, не заставляй меня быть вруном, асобенно теперь, ну ты понимаешь, и не пытайся ставить ей палки в колеса, она не виновата, я не виноват, ты не виноват, это рок делает так. Следи, чтоб Тремела не абвел ее вакруг пальца. И ищо закажи мессы за упакой маей души патаму как наверху мне придеца обясняца па поваду радника я никагда не делал ничево дурнова памимо этава но это меня тяготит. Горбун наверняка уже известил их аба всем и как они со мной обойдутся? Так што мессы закажи сейчас же!

Пращевай мой Папе мне больно пакидать тебя но аставаться не магу. Нужна сказать всем что теперь у нее 500 и ферма и гваздики и она харошая партия не штоб развлекаться она может выйти замуж за кого хочет даже за кавото очень ученава. Абнимаю тибя.

Еще раз перечтя послание, Лу-Папе прошептал: «Бедный дурачок! Бедный Куренок!», после чего долго набивал трубку.

– Ты ошибаешься, думая, что я оставлю ей кубышку… А гвоздики подохнут, потому как вода никогда не вернется в эту деревню, которая тоже подохнет; так им всем и надо… Они все были против тебя… – Он поднес трубку к пламени свечи, раскурил ее, сделал несколько затяжек и продолжал беседовать с племянником: – Да, это Субейраны… Трое спятивших с ума, трое повесившихся, и я один-одинешенек со своей дурацкой ногой… И никого после меня… Никого, никого, никого…

Манон сидела перед пещерой под звездами, с ней была Бику. Батистина и мать спали.

Она размышляла обо всем том важном, что произошло с ней, не зная еще о последнем, главном событии.

Теперь она им сказала все. Субейраны утратили то, ради чего пошли на преступление, деревня лишилась воды, отец был отомщен; страшная засуха, которая должна была довершить бедствие, доказывала, что Провидение на ее стороне. Вспомнив о гвоздиках Уголена, она тихонько засмеялась и решила на следующий день взглянуть, как засыхают цветы – соучастники преступления.

Раздеваясь, чтобы лечь спать, она вдруг разволновалась: с ее стороны было неосторожностью признаться этим людям в том, что она все знает, – кое-кто мог уловить очевидную связь между преступлением и последовавшим наказанием и сделать из этого вывод о мести с ее стороны.

Они были способны прийти по ее душу с вилами и палками, чтобы заставить ее вернуть им воду… Она знала, что не сможет лгать, не краснея, но сможет молчать. Учитель и его мать вступились бы за нее, может быть, и господин Белуазо… может быть, и мэр…

В семь утра господин Белуазо, Филоксен и Бернар вышли из Бастид-Бланш, чтобы известить Манон о смерти Уголена и о том, что она может вступить в права владения отцовским имением.

Господин Белуазо, очень серьезно отнесшийся к роли душеприказчика, был одет в черный фрак и рубашку со стоячим воротником. Мэр, по его примеру, был в городском костюме, а Бернар остался в старой охотничьей куртке; кожаная сумка геолога, висевшая у него на плече, позвякивала при каждом шаге.

День выдался донельзя жаркий; лето задержалось на сентябрь месяц: ни ветерка, дышать нечем, тысячи цикад стрекочут в соснах.

Добравшись до Жас-де-Батист, господин Белуазо, уже некоторое время чуть прихрамывавший, остановился и проговорил:

– Простите, у меня скрупул! [66] Скрупул (лат.) – острый камешек; тревожное беспокойное чувство, сомнение, озабоченность; угрызение совести.

С этими словами он уселся на большой камень и начал расстегивать туфлю.

– Скрупул? – удивился Филоксен. – По поводу завещания?

– Вовсе нет, – отвечал многознающий нотариус. – Скрупул по-латыни означает небольшой камешек в обуви, который мешает ходить и ранит ногу. И только в силу очаровательной метафоры мы придали этому слову нравственный смысл. – Говоря это, он вытряхнул из туфли крошечный осколок гравия.

Учитель засмеялся:

– Черт возьми, хотя я и не знаю латыни, у меня тоже есть скрупул, но он не в туфле. Скажите, станете ли вы читать завещание пастушке?

– Без всякого сомнения. Я должен поставить ее в известность относительно перемены в ее положении в лучшую сторону. Это моя обязанность.

– В таком случае я предпочитаю не присутствовать при этом, поскольку от некоторых фраз в письме я себя чувствую неловко. Они смутят не столько меня, сколько ее… Я попозже присоединюсь к вам… А пока прогуляюсь до Рефрескьер, где я заприметил камень с прекрасно сохранившимися отпечатками окаменевших устриц, – говоря это, он уже сворачивал в сторону ложбины…

– Такая деликатность делает вам честь! – похвалил его господин Белуазо. – До скорого.

Они двинулись вдоль каменистого склона к Ле-Плантье.

Манон доила коз. Эме ушла на почту в Ле-Зомбре с письмами, которые по-прежнему оставались без ответа. Батистина копала землю в саду и вдруг выпрямилась и приложила руку к уху.