Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Тихо, послушай.

Вдали звонил колокол.

– Кто-то умер в деревне, – проговорила уроженка Пьемонта.

– Должно быть, старуха, которая хотела занять место Джузеппе… – перекрестившись, отвечала Манон.

– Воровка! Будь она… – Батистина остановилась, так и не закончив проклятия. – Нет. Не след дурно говорить о мертвых. – Она тоже в свою очередь перекрестилась и прошептала небольшую молитву.

– Кажется, кто-то пожаловал к нам из города!

– Разряжены по-воскресному… Может, они идут на похороны и ошиблись дорогой?

– Нет, – возразила Манон. – Это мэр и господин Белуазо. Что им здесь надо?

После дружеских приветствий Филоксена и собственных церемонных приветствий нотариус приступил к делу:

– Госпожа, ваша матушка находится где-то поблизости?

– Она пошла в Ле-Зомбре. Не знаю, когда вернется.

– Досадно, – проговорил господин Белуазо, – впрочем, вы сможете пересказать ей те новости, которые я вам принес и которые касаются вас лично. Позвольте мне присесть, дорога была длинной и такой каменистой и неровной!

Он уселся на большой камень, Батистина принесла стул для господина мэра, но он предпочел стоять. Манон тем временем ломала голову: с какой новостью заявились к ней нежданные гости?

– Колокол, который вы слышите вдали, звонит по Уголену. Он поручил мне проследить за исполнением его последней воли. Я принес вам его завещание. Он оставил вам ферму Розмарины, – сказал господин Белуазо.

Манон была настолько изумлена, что засомневалась, не во сне ли слышит все это.

– Но… отчего он умер?

– Повесился! Повесился на кольце, оставшемся от твоих качелей на оливе! – отчеканил Филоксен.

– Почему?

– Об этом вы узнаете из завещания.

С этими словами господин Белуазо вытащил из кармана конверт.

– Я сам прочту вам его, поскольку правописание усопшего оставляет желать лучшего и вы с трудом смогли бы разобрать написанное.

Пока он разворачивал страницу, Манон перевела новость Батистине; та впервые со смерти Джузеппе рассмеялась и убежала в дом.

Господин Белуазо медленно, четко выговаривая слова, читал последнее послание цветовода, описавшего свое отчаяние. Прервался же лишь для того, чтобы пояснить Манон, что означает «бант любви», пришитый к груди: мысль, что ее лента долго пропитывалась кровавым потом сумасшедшего, вызвала у нее лишь легкую гримасу отвращения, но когда господин Белуазо прочел фразу о том, что она спряталась за учителя, она зарделась и казалась удивленной, словно запамятовала этот эпизод.

Дочитав до конца, нотариус протянул ей еще один конверт.

– Вот копия документа, орфографию которого я сохранил без изменений, что потребовало от меня исключительного внимания. Я сохраню оригинал и сегодня же доставлю его нотариусу в Обани. А теперь позвольте мне поздравить вас с возвращением фермы.

– Слишком поздно, – отвечала Манон, – слишком поздно…

– Понимаю, – вступил в разговор Филоксен, – но возможно, однажды, если родник снова забьет, ты продашь ее за хорошую цену, и эти деньги станут твоим приданым… Что ж, с этим покончено, но я должен кое-что добавить от себя. Вот в чем дело: вода не вернулась, в деревне царит отчаяние. Огороды засыхают, а у воды из грузовика не слишком натуральный вкус, так что будем брать воду в местечке Четыре Времени Года. Ну и, как водится, много всяких разговоров. Женщины поговаривают, что мы все наказаны из-за тебя… Кто-то считает, кстати, что ты знаешь все источники в холмах и, возможно, тебе хорошо известно, в чем дело… Словом, советую тебе принять участие в крестном ходе. Разумеется, это не вернет нам воду, но заставит досужие языки умолкнуть, а теперь, когда стало известно, что твой отец был сыном Флоретты, добро пожаловать домой. Вот что я хотел сказать тебе, а ты уж поступай как знаешь. Мне нужно возвращаться в деревню, ждем врача, он должен удостоверить кончину, и, перед тем как подписать свидетельство о смерти, наверняка задаст немало вопросов, может быть, и жандармы нагрянут – узнать, сам ли он повесился. Так что до свиданья, и не кори себя.

– А я отправлюсь в Обань, чтобы заняться вашим делом. До скорого, всем сердцем с вами, – проговорил господин Белуазо.

Они откланялись.

Манон позвала своих коз и спустилась к рябине, чтобы собраться с мыслями. Солнце стояло уже высоко, на радость исступленно сыплющим стрекотом цикадам, а вот морской ветерок запаздывал. Манон провела бессонную ночь, и у нее не хватило сил проверять ловушки. Сидя под рябиной, она думала о самоубийстве Уголена с гораздо большим удивлением, чем состраданием, и уж чего она совсем не испытывала, так это какой-либо признательности к нему… Она перечла его последнее послание, чье необычное правописание было передано без изменений великолепным почерком клерка нотариуса, каковым являлся господин Белуазо, и оттого казалось еще более странным.

Признание несчастного в любви пробуждало в ней разве что гадливость, она с содроганием думала, что Господь послал ему такое из ряда вон выходящее наказание, чтобы покарать за совершенное преступление, а возврат фермы был лишь запоздалым возвратом похищенного, зато она несколько раз прочла фразы, относящиеся к «учтителю». Да, он говорил с ней в холмах, но ни разу не произнес того, что стоило бы «камня под дых». Напротив, он всегда был вежлив и скромен. Конечно, в тот раз, у бассейна, он рассказал о своем сне про поцелуй, но он же не знал, что она подслушивает, как и этот дурачок-самоубийца, который тоже не догадывался об этом.

С другой стороны, она едва была с ним знакома, с этим учителем. Видела его раз шесть, не больше. Дважды случалось так, что она его видела, а он ее нет: первый раз – когда он ел, устроившись под сосной, и еще в тот день, когда чистили бассейн. Потом была встреча в холмах, когда зайца обменяли на нож. Потом еще две: в то утро, когда прекратилось поступление воды в фонтан, и во время деловой прогулки в холмах с инженером, и, наконец, последняя, в тот день, когда после проповеди она обо всем рассказала… Что же до того, что она «спряталась за него», отступая от пресмыкавшегося перед ней Уголена, это было сделано не нарочно. И ничего необычного в этом нет: он горожанин, как и ее отец, единственный среди всех этих деревенщин, которые проявили столько жестокости, храня тайну источника, так что держаться поближе к нему было вполне естественным с ее стороны побуждением. А Уголен в своем угаре делал вывод, что она влюблена в учителя… ну не абсурд ли?

Нечего и говорить, молодой человек внушал ей настоящую симпатию, она часто думала о нем, но только в связи с замечательным ножичком, лезвие которого она каждый день точила о камень, смоченный слюной. Этим ножичком можно было без труда остругать палку из самого жесткого дерева. А пилочка, казавшаяся поначалу лишней, легко перепиливала толстые ветки и вызвала восхищение даже у Энцо, знатока подобных вещей. «Это шведская сталь, та же, что идет на изготовление бритв», – определил он. Шило справлялось с кожей ремней и с подошвой туфель, а о ножничках и говорить не приходилось: это было чудо изящества и пользы – вместе с пилочкой они служили ей для приведения в порядок ногтей, и теперь она могла не прятать своих рук под пелериной, как делала прежде, появляясь на рынке в Обани… Да, этот ножичек оказался настоящим сокровищем, случалось, она целовала его перед тем, как положить в сумку, а поскольку она пользовалась им не менее десяти раз на дню, то что странного в том, что она вспоминала и того, кому была обязана этим сокровищем. Это было чувство признательности, но не любви…