Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– И родник нужен, – резко сказала она.

– Верно, это самое главное, – поддержал он.

– Я знаю.

– И представь себе, я преуспел… заработал денег… Гм… Много денег…

Манон смотрела на этого упоенного собой болвана и не сомневалась в его успехах, костюм с иголочки и кожаные гамаши еще острее напоминали ей о лохмотьях, в которые превратилась одежда отца, о босых ногах дорогого существа… Болезненному воспоминанию Манон наносилось оскорбление.

Он приблизился, понизил голос и вкрадчиво добавил:

– И все эти деньги – в золотых монетах – спрятаны в надежном месте… Этого я никогда никому не говорил, но тебе говорю, потому что это доказательство правоты твоего отца… Через два года у меня будет по крайней мере пятьдесят тысяч франков! Как ты к этому относишься?

– Это меня не касается. Если вы богаты, тем лучше для вас, – ответила Манон и юркнула в кусты за своими козами.

Он последовал за ней, продолжая что-то говорить.

– Послушай, не уходи. Я хочу сказать тебе что-то важное. Да, кое-что передать для твоей матери.

Она с удивлением задержалась.

– Это правда, что вы живете в Ле-Плантье с Батистиной?

– Да, это все, что у нас осталось, зато мы у себя дома.

– Так вот, мне неприятно думать, что вы, три одинокие женщины, проживаете там, наверху. Мне даже слегка стыдно. Однако я не виноват. Я вам тогда предложил остаться в Розмаринах, а вы ушли без всякого объяснения. И все же иногда мне становится стыдно.

– А при чем тут вы? Это не ваше дело!

– Согласен, но я часто об этом думаю. А тебе не доставило бы удовольствия вернуться в Розмарины?

– К вам? – выпалила она.

– Да нет же, нет! – тоже очень быстро, но кротко отвечал он. – У меня по-прежнему есть мой домик в Массакане, где мне было так хорошо, а в Розмаринах мне не слишком по душе, потому как это по-прежнему дом господина Жана. Но я вынужден оставаться там из-за гвоздик… Гвоздики такие хрупкие, всего боятся, за ними нужен присмотр… Если бы дом оставался пустым, кролики нанесли бы большой ущерб плантации… И потом, это дорого стоит. Кто-то может ночью прийти и украсть мои цветы… А если бы ты была там, с твоей матерью и Батистиной, я бы вернулся в Массакан… А вы пользовались бы родником и жили бы среди цветов, твоя мать ведь так их любит…

Очередное доброе дело, очередное великодушное предложение! К чему он ведет? Несмотря на недоверие и отвращение, которые она питала к нему, отвечать грубо она не решалась; она гладила собаку по голове, а та упиралась в нее передними лапами и лизала ей руки, одновременно полаивая на чужака.

Наконец она решилась:

– Я вас благодарю, но уже сказала: нам очень хорошо в Ле-Плантье, а в Розмаринах было бы слишком грустно. Нет, спасибо. – Она собралась убежать.

– Манон, послушай: я прекрасно понимаю, почему ты отказываешься. Потому что ты гордая. Ты не желаешь принимать подарки… Еще маленькой, когда я приносил тебе горсть миндальных орешков, ты убегала… послушай: можно все устроить так, чтобы твоя гордость не пострадала. Дай мне объяснить тебе.

Из чистого любопытства она остановилась.

– Я тебе уже сказал: моя работа – это гвоздики. Но вскопать землю и посадить – это еще не все, нужно еще и поливать, и срезать, и составлять букеты… А это могут делать женщины. Вот ты, твоя мать и Батистина и могли бы помочь мне, а я бы вам неплохо платил…

Манон как будто наконец что-то уяснила.

– Ах, вот оно что, – спокойно проговорила она, горько усмехаясь, – теперь понимаю! Вам нужны слуги?

Он прямо-таки взвился.

– Да нет же! Нет! – гаркнул он. – Не надо понимать это так! В память о твоем отце я предлагаю тебе дом и кое-какую работу. Так у тебя не возникнет мысли, что я занимаюсь благотворительностью… Но главное, чего бы я хотел, – это чтобы ты перестала жить как дикарка, оказать тебе дружескую услугу!

– Вы очень хорошо умеете оказывать услуги, – в ее голосе появились жесткие нотки, – но это всегда почему-то оборачивается в вашу пользу! Оказывая услуги моему отцу, вы добились того, что завладели нашим домом, нашли родник и разбогатели! Может, вы и не совершили ничего дурного, да только, сдается мне, ваши услуги приносят нам несчастья, так что не занимайтесь нами больше, мы ни в ком не нуждаемся, а уж в вас и подавно!

Она повернулась к нему спиной и стала подниматься по каменистому склону к своим козам.

– Манон! Послушай, Манон! – кричал ей вдогонку Уголен.

Она даже не обернулась.

Бедняга так и остался стоять, как громом пораженный: он-то думал, что время приглушит то отвращение, которое он у нее вызывал и которое считал неоправданным, поскольку – он был в том уверен – Манон не знала ничего об истории с родником… Конечно, он не надеялся, что она свалится ему в руки, как спелое яблочко, но ведь предложение, которое он ей сделал, было страшно выгодным для нищей пастушки… Она же отказалась, да еще и с презрением, при этом добавив, что он приносит им несчастья… Это было уже полным крахом всего и вся… От этого у него закололо в боку и на глаза навернулись слезы.

Она была уже далеко и в какой-то момент оглянулась, чтобы удостовериться, что он не погнался за ней. Никого не увидев, она остановилась, чтобы набрать перечной мяты, которой много росло под грядой.

Встреча с Уголеном вызвала в ее памяти прошедшее. Она не то чтобы забыла о нем, просто мощная радость жизни, присущая юности, захлестнула Манон и подавила все мешающее ее проявлению, приглушила печальные воспоминания, отодвинула в тень все жестокое и придала случившемуся когда-то черты некой нереальной действительности, описанной в книге.

Появление этого человека с его подергивающимися веками, звуком его голоса уничтожили благотворное воздействие на нее четырех лет, прошедших с рокового события, и перед ней вновь предстал прежний Уголен, такой, каким он был тогда, с его плотским обликом, с его походкой, а звук ее собственных шагов по камням склона воскресил в памяти походку отца с неподъемной ношей за спиной… Она бросилась бежать…

Вдруг тишину разорвал крик: это дважды прозвучало ее имя.

Она остановилась, оглянулась, потом догадалась поднять голову: он стоял высоко над ней, под самым небом, наклонившись над пропастью.

– Манон! Не убегай! Выслушай меня! Погоди минуту! Манон, это неправда! Это не для того, чтобы ты работала! А потому, что я люблю тебя! Манон, я люблю тебя! Я люблю тебя по-настоящему! – кричал он.

Эти душераздирающие крики прокатились вместе с эхом, и скальные плиты с другой стороны лощины четырежды простонали «люблю».

Она ошеломленно взирала на этого жестикулирующего паяца, открыв рот от отвращения и изумления.

– Манон! – кричал он. – Я не посмел сказать тебе, когда ты была рядом, но я просто болен тобой! Это душит меня! И началось это давно! Еще в Рефрескьер, после большой грозы! Я сидел в укрытии, ждал куропаток… Я видел, как ты купалась в дождевой луже… Долго смотрел на тебя, ты была такая красивая. Я испугался, что совершу преступление! Я спрятался в кустах дрока, а ты бросала в меня камнями!