Александр Оберемок - Сухая ветка

— Не знаю пока, тёть Зин. Копать не скоро ещё, а мне ехать надо. На работу, — ответил Алексей, стараясь взять ложкой большой кусок сала, который постоянно вываливался. Вилками, даже ещё при живой бабе Дусе, здесь не пользовались.

— Так можа приедешь, выкопаешь картоху-то. Гришка помог бы, чё.

— Да некогда мне будет, тёть Зин. Может, вам отдать?

— А чё? Гришка выкопает, а я в райцентр на базар отвезу. Продадим как-нибудь. А выручку тебе в город и передадим.

— Дед Павлó-то добрый был дед, ага, — вклинился в разговор Гришка. — Если там надо чего, никогда не жалел.

— Так и мне ничего не жалко, дядь Гриш, — сказал Алексей. — Если справитесь с картошкой, забирайте. И не надо мне никакой выручки.

— А то можа останешься, Алёш? — заговорщически спросила соседка. — Девку хорошую тебе в Осиновке подыщем, а?

— На безрыбье и сам раком станешь, — довольно сказал Гришка. — Зинаида, это дело надо обмыть, неси самограй.

— У тебя один самограй на уме, — заворчала тётя Зина, но банку вынесла. — Не пил бы ты, Алексей.

— Ещё немного, и всё, — ответил Мохов.

— Всё пропьём, но флот не опозорим! — воскликнул Гришка, налил себе и Алексею.

Чокнулись, выпили. Гришка улыбнулся жене:

— Зинка, неси гармонь!

Тётя Зина сходила за гармошкой и, присев за стол, подперла рукой подбородок.

Гришка растянул старую хромку и запел:

— Гриша, давай любимую! — попросила тётя Зина.

Гришка пару раз перебрал кнопки, склонил голову вправо, будто прислушиваясь к тому, что творится внутри гармони.

— Шёл казак на побывку домой… — начал он тихо.

— Шёл он лесом, дорогой прямо-о-ой, — подхватила тётя Зина.

— Обломилась доска, — не удержался и Алексей, — подвела казака…

Слова этой песни он знал с раннего детства. Её пели на каждом деревенском застолье. А какие это были застолья! Где-нибудь в саду между яблонями и грушами выставляли столы в один ряд, накрывали скатертями, на стол несли всё, что было. Народу собиралось много: дед с бабушкой, родители, Гришка с тётей Зиной, ещё соседи и знакомые. И, конечно же, после выпитого и съеденного Гришке передавали гармошку. Пели хором. Песня про казака считалась моховской «семейной» песней, её пели всегда, к тому же, вся семья Моховых обладала хорошими голосами. Алёше нравились эти встречи, он радовался, что все вместе сидят за столом и поют, никто не болеет. Он гордился тем, что у него такие молодые и красивые родители, умный дедушка и добрая бабушка.

Допев, Гришка пробежался по кнопкам сверху вниз и резким движением выжал последний воздух из мехов.

— Всё пропьём, но гармонь оставим! — закричал он. — Наливай, Зинаида!

Растроганная любовной историей казака и казачки, тётя Зина утёрла слезу и разлила самогон, но уже по трём рюмкам.

— Эх, была не была, — сказала она. — Давай, Алёша, за твоих выпьем!

Выпили не чокаясь. Гришка затянул «День Победы», но со своими словами:

…Потом ещё пели и пили. Кончился самогон, и Гришка выпросил у супруги на бутылку, сбегал к Кузьминичне. Вернувшись, он поднял руку с бутылкой и запел:

— Да сядь ты, клоун, — возмущалась тётя Зина.

Снова пели. На звук гармони подтянулись два местных мужичка, Гришкины ровесники. Гришка полез к ним обниматься, но его супруга быстро выставила их на улицу:

— Идите, идите, нечего тут…

— Да пусть посидят мужики, тёть Зин, — пытался уговорить её Алексей.

— Да щас! Эти если посидят…

Что могут натворить мужики, она не объяснила.

Гришка отложил гармошку в сторону и сказал:

— Много у нас диковин. Каждый мудак — Бетховен!

Тётя Зина нажарила картошки, но её уже почти не ели. Когда закончились сигареты, Гришка пошёл в дом искать табак, но не вернулся, уснул.

— Дойдёшь-то сам, Алёша? — поинтересовалась участливая тётя Зина.

— Дойду, — ответил Мохов и побрёл, спотыкаясь, через дорогу.

А дома долго лежал и не мог уснуть. Смотрел в потолок, кружилась голова, а в ней вертелись мысли о несправедливости жизни, о том, что «одним — всё, а другим — ничего», о рано ушедших матери и бабушке.

«Как всё поменялось за последние несколько лет, — думал он. — Сначала мать и бабушка, потом отец, теперь вот дед. Как это всё… неправильно».

Когда-то они, вскоре после смерти отца, говорили на эту тему с дедом. Сидели, как обычно, на крыльце. Алексей курил, дед сворачивал «козью ножку».

— Дед, послушай, — сказал Алексей, — почему жизнь устроена так несправедливо? Да, я понимаю, что в мире должно быть и добро, и зло, иначе невозможно. Но они должны уравновешивать друг друга, как-то компенсировать. А я, вот, сужу по собственному опыту и вижу, что несправедливости и зла в жизни больше, чем справедливости и добра. Почему так, дед, ты можешь мне объяснить?

— Ты неправ, Алёша, — ответил дед, подумав. — На самом деле в мире больше добра. Иначе бы он просто не существовал, за прошедшие тысячелетия зло совсем бы уничтожило добро.

— Но я же вижу обратное, — не унимался Алексей. — И как может быть добра больше, если есть смерть? Даже если предположить, что во Вселенной какими-то высшими силами поддерживается равновесие, смерть перетянет свою чашу весов, потому что всё живое когда-нибудь всё равно умрёт.

Дед подкурил, затянулся, похлопал Алексея по плечу.

— Но ведь есть и жизнь, — спокойно ответил он. — А она всегда побеждает. Как бы ни старалась смерть, жизнь всегда была, есть и будет.

Некоторое время молчали. Алексею было очень тяжело. Если бы не дед, ему ох как сложно было бы всё это пережить.

— Подумай, Алёша, что такое смерть? Это всего лишь мгновение. Краткий миг, который не идёт ни в какое сравнение с жизнью, такой длинной. Смерть по сравнению с жизнью — миллионная доля процента. Так что, Алёша, если жизнь — это добро, то его больше, причём гораздо.

— Но если человек умирает совсем молодым? Где тут справедливость?

— Не знаю, Алёша. Но очень возможно, что смерть — всего лишь переход к другой жизни. Об этом все главные мировые религии говорят.

— Говорить-то говорят, только всё это как-то слабо успокаивает, — сказал Алексей.

— Не переживай, Алёша. Тебе ещё рано над этим задумываться, а того, что случилось, не изменишь. Никого оттуда назад не вернёшь, да и туда раньше времени спешить незачем. А твой отец пожил, хоть и мало, но красиво. Мужиком был. Его долго помнить будут. А пока помнят люди — он с нами.

— И всё равно я… Ничего я не понимаю. А смысл-то в чём? Нет, дед, мне ясно, что общего, глобального смысла нет, во всяком случае, применительно к какому-то одному, конкретному человеку. Но тогда получается… пустота. И в разуме пустота, и в душе.