Александр Оберемок - Сухая ветка

— И опять ты не прав, Алёша, — мягко произнёс дед. — Да, общий смысл трудно найти, даже невозможно. Зато его можно сложить из маленьких смыслов. Как дом из кирпичей. Вот скажем у тебя есть работа, которая тебе нравится. Или просто занятие по душе. Или даже просто задача какая-то стоит перед тобой. И тебе надо эту задачу решить, эту работу совершить, дело начатое до ума довести. Есть смысл? Есть.

Или, скажем, женщину ты любишь. И всё делаешь для того, чтобы ей с тобой хорошо было. Или не хорошо, но, хотя бы, не в тягость. Как тебе такой смысл? Или детей растить, внуков. Ещё вот писатель, к примеру, или художник какой. Ему творить нужно, не может он жить без этого. Да этих смыслов — пруд пруди. Не считая, более мелких. А вот сумма всех этих смыслов — это и есть жизнь. Понял, Алёша? Смысл в том, чтобы собрать все эти маленькие смыслы и воедино сложить. Вот и вся философия.

— Тогда откуда эта пустота берётся? — не унимался Алексей.

— А пустота… Это всё потому происходит, что человеку заняться нечем. Когда человеку либо заботиться не о ком, либо дела такого нет, куда руки приложить можно. Вот он и мается, бедный, поскольку не из чего ему, сердечному, смыслы эти самые лепить.

— Дед, а ты убивал на войне?

Дед долго молчал, а потом произнёс:

— Это война, Алёша… Если не я, то меня… Не хочу вспоминать. Ты, Алексей, лучше о другом подумай. Вот один умный человек сказал, что все недочёты природы исправляет время. Лучше об этом поразмысли…

А потом снова мысли о Ларе не давали уснуть…

Я постоянно писал ей письма, какие-то записочки на обрывках бумаги. Ей это нравилось, потому что было так необычно. Я шёл, например, в магазин или ехал куда-нибудь по делам, а возвращался с каким-нибудь новым текстом чуть ли не на салфетке. Ей нравилось, как я писал. Она, даже, сохранила несколько таких листочков и иногда перечитывала. Недавно я нашёл один из них среди книг и положил себе в кошелёк:

«После встречи с тобой я перестал чувствовать себя одиноким. Я всегда был сам по себе, видимо, не умея жить в обществе. Одиночество является частью меня, а я — частью его, мы одно целое, мы плавно перетекаем друг в друга. Я ценю его, и оно, конечно же, ценит меня. Довольно часто в общении с людьми я чувствую себя рыбой, выброшенной на берег, — мне не хватает кислорода. Такая зависимость — чем дольше я разговариваю с людьми, тем мне же хуже. Не говорите со мной, оттолкните меня, чурайтесь меня — и я буду вечно вам благодарен. Отпустите меня в синее море…

Но вот мы познакомились, и я понял, что твоё присутствие меня не тяготит. Я принял твою душу, мне легко с тобой, ты меня совершенно не раздражаешь, в отличие от других. Видимо, у тебя совсем нет способности раздражать…

Я боюсь твоей возможной смерти. Я даже не могу представить, что тебя не будет, вернее, что тебя может не быть. С этой мыслью я и встаю, и ложусь. Я не хочу, я просто никак не могу потерять тебя. Я уже терял близких мне людей. Наверное, я говорю сейчас банальные слова, но по-другому я не умею».

А потом я писал всё реже и реже, пока не перестал совсем.

Алексей проснулся ночью, вышел на кухню попить воды. Ужасно хотелось курить. Вспомнил, что сигареты закончились. Пожалел, что не купил целый блок, забыл, а, ведь, собирался.

В кухонном шкафу обнаружился дедовский самосад и аккуратно нарезанная газетная бумага. Свернув самокрутку, Мохов вышел во двор.

Обычно в такие минуты в голову лезла всякая поэзия. Вот и сейчас не обошлось. Подкурив, Алексей посмотрел на небо, и тут же в мозгу пронеслось давно любимое гумилёвское: «так низко были звёзды, похожие на спелый барбарис». И ещё из Бродского: «тишина по всему околотку». Хотел вспомнить что-то там про осколок звезды, но не смог.

Звёзды действительно выглядели потрясающе. Огромные, как никогда яркие, они не были похожи на всем привычные небесные тела, в эту ночь они казались рукотворными, словно по всему небу кто-то развесил новогодние гирлянды. Во всяком случае, именно этот эпитет пришёл Алексею на ум.

Он с детства обожал смотреть на звёзды. На карте в старом отцовском учебнике на месте созвездий были нарисованы звери, и маленький Алёша пытался найти их очертания на ночном небе, но терялся в неимоверном количестве звёзд. А тех было так много, что если какое-нибудь созвездие и обнаруживалось, то мысленно обрисовать его хотя бы контуром соответствующего животного никак не получалось. Это его сильно огорчало.

Любовь к звёздам отразилась на его школьном аттестате. Там красовалась всего одна пятёрка, да и та — по астрономии. Если когда-нибудь в разговоре с друзьями упоминался аттестат, Мохов имел обыкновение упоминать этот факт. Мол, вот, какой я тогда был, любил девочкам звёзды показывать.

Постепенно Алексей привык к тишине и стал различать звуки. Стрекотали неизвестные Мохову насекомые, где-то далеко нехотя лаяла собака. Падали редкие звёзды, и Алексею даже казалось, что он слышит создаваемое ими шипение.

Хорошо было вот так сидеть на крыльце, молчать и слушать ночь.

Докурив, он зашёл в дом, но там было душно. Тогда он отыскал дедовский тулуп, вышел, положил тулуп на крыльце. Заметив лестницу, по которой Гришка влезал на чердак, Алексей взял тулуп и забрался наверх. Там пахло мышами, но в целом было вполне уютно. Мохов постелил тулуп под чердачным оконцем. С трудом отворил окно — видимо, оно не открывалось много лет. Спустился за табаком, свернул из газеты кулёчек, отсыпал немного. Взял ковшик с водой и вернулся наверх. Улёгся, приспособив под пепельницу консервную банку, закурил. Спать не хотелось. Где-то рядом шуршали мыши. В окно заходил свежий воздух и относил дым от самокрутки в сторону входа.

Около двадцати лет прошло с того вечера, когда они ночевали здесь с отцом. Весь сеновал недавно забили сеном до отказа — запасались на зиму для любимицы всей семьи Зорьки. До этого Алёше не приходилось спать не в доме, поэтому отцовское предложение забраться на сеновал, а с утра пойти на рыбалку он воспринял как награду. Ночь на сеновале — это что-то романтическое, загадочное, приключенческое, связанное с книгами Фенимора Купера. Алёша чувствовал себя Зверобоем и Чингачгуком одновременно, а старый дедушкин сеновал был домом на воде старика Хаттера.

Отец соорудил постель из ватников и старых одеял, умелыми движениями сильных рук подоткнул сено, подтрамбовал, прихлопнул, где надо. Из окна так же, как и сейчас, тянуло прохладой. Ночи тогда были длинными, а лето — бесконечным.

Алексей запомнил ту ночь потому, что именно тогда испытал чувство, которое много позже, после знакомства с одноимённым гумилёвским стихотворением, он назвал «звёздным ужасом». Став взрослым, Алексей не раз пытался анализировать то своё состояние и всегда приходил к выводу, что составляющих у него множество. Основным компонентом был, несомненно, страх смерти. К нему примешивались и одиночество путешественника, ощущающего себя пылинкой на обочине космических дорог, и непередаваемая тоска по чему-то утраченному, и первобытная вера в ещё абстрактного, не воплощённого в слова и мысли бога.