Александр Оберемок - Сухая ветка

— Ну и долго тебе ехать в этот колхоз?

Алексей собирался объяснить, что сначала надо добраться в райцентр, потом оттуда… но Лара ушла курить на балкон, не дождавшись ответа.

Он закрыл сумку и крикнул ей, что уходит. Она слышала его, он знал это, но даже не обернулась, только выпустила дым вверх по какой-то странной, только ей свойственной привычке.

Он постоял несколько мгновений у двери и молча вышел.

Было тихо, даже ни одна собака не лаяла. Только стрёкот невидимых сверчков оттенял и подчёркивал тишину. Мохов выпил ещё, это придало ему бодрости — похмелье пряталось, уходило в глубины организма, чтобы всплыть позже.

— Эх, вернуть бы всё назад, — пробормотал он, скручивая самокрутку. — Лет пятнадцать хотя бы отмотать… Я бы не так всё сделал, не так…

Алексей вышел на крыльцо, закурил, закрыл глаза и увидел деда…

…Летней звёздной ночью вдвоём с дедом они сидели на том же крыльце, курили.

— Когда Евдокия померла, — говорил дед, — я всё думал, почему и меня Господь вслед не забирает? Мне всё казалось, что я пустой сделался, что моя душа вместе с ней ушла. Трудно было. Не потому, что один остался, нет. Отпустить её трудно было, не мог я. И ведь знал, что скоро её увижу, а отпустить не мог.

А потом как-то Дуся моя во сне мне привиделась. Стоит у порога и тихо так, по-доброму говорит мне: «Отпусти меня, Паша, не мучай». И мне так хорошо сделалось, так светло, вся печаль ушла. Проснулся я с лёгким сердцем, Алёша, веришь? И не тоскую с тех пор по жене своей. Я знаю, что свидимся скоро. Вот так…

— А я очень сильно скучаю по бабушке, — говорил Алексей. — Вот если б уметь время назад отматывать. Гораздо чаще навещал бы…

— Прожитого не воротишь, — отвечал дед, — и жалеть об этом не следует. Так можно о всей жизни прожитой жалеть. Представляешь, как плохо жить стало бы? Всё, что впереди, всё, что осталось, было бы отравлено этой жалостью. Да это не жизнь была бы, а мука сплошная. Ты, Алёша, постарайся сейчас свою жизнь изменить. Глядишь, и назад возвращать ничего не надо будет. Раз уж нельзя назад вернуться, попробуй жить по-другому.

— А ведь он действительно знал, — снова вслух проговорил Алексей. — Знал, что скоро и сам уйдёт. А я-то, я… Даже не обратил внимания на его слова… И приезжать чаще не стал… Не стал…

Ему обожгло пальцы, он бросил окурок, вскочил и затоптал его.

«Какая длинная всё-таки ночь, — подумал Алексей. — Длинная и… глупая. Всё, спать».

И он побрёл в дом.

Гришка появился к вечеру, Мохов ещё спал.

— О! Кого сношать, всех моль побила! — закричал он, увидев спящего Алексея. — Всё дрыхнешь, ага? Кто ж спит на заход солнца?

Алексей медленно поднялся.

— Я гляжу, Алёша, у тебя тут рюмочная опять заработала, — сказал Гришка, показывая на банку. — По пятьдесят?

— Нет, дядь Гриш, я пропущу.

— А, ну гляди. А я налью чуток.

Гришка налил полстакана, достал из кармана луковицу, быстренько очистил её, разрезал, выпил, обмакнул четвертинку луковицы в соль, закусил. Грюкнула щеколда двери.

— О, моя нюхом чует, — обречённо сказал Гришка.

Зашла Зинаида с чугунком картошки в мундире.

— Уже тут, гад, — пробурчала она.

— Ну, не гуди, не гуди, я ить человека на рыбалку зашёл позвать.

— А я думаю, чего это Алексея целый день не видать. Вот, картошечки принесла… А ты уже пьёшь тут, скотина, — обратилась она к мужу.

— И где? Да я тока зашёл!

— А это чего? — тётя Зина потянулась к банке.

— Не туда в Тамбов дорога! — громко сказал Гришка, схватил банку и спрятал за спиной.

— Да ладно, тёть Зин, я ему много не дам, — вмешался Алексей. — Да и поужинаем заодно.

— Вот, а ты говоришь, — произнёс неизвестно к чему изрядно захмелевший Гришка.

Соседка почистила картошку, порезала лук и солёные огурцы под неизменные байки своего мужа. Остановить Гришку было невозможно.

— Ты сюда послушай, Алексей. Я ить чего говорю? Я говорю, что человек — он ить как та шалава, ага.

— С чего это?

— Ну ить, скажу, тебе в антобус надо, ага. А там людвы набито, как бочки в селёдке. Ну ты понял. И никак в ентот антобус не залезть. Стоишь, репу чешешь, какие, значить, вы там сволочи все. Одного человека впустить не можете, гады. Там жеж в середине пусто, я жеж вижу. А вот ежели люди подадутся чуток, как раз чтоб одной рукой-то ухватиться да одной ногой стать, тебе и счастье. А станешь туда, подожмёсси и подтолкнёшь — и усё, и ты ужо красавéц, — Гришка сделал ударение на последний слог, — залез, значить, ага. А тут мужичонка бежит, хлипкий такой, навроде меня. И за тобой влезть пытаитси. А ты стоишь и думаешь: гля, чего это он, куда это он. Тут и нам места мало! Нам, понимаешь, Алёша! Ты ж тока всех их за сволочей держал! А ужо — нам!

— Во как ты завернул, дядь Гриш, — сказал Алексей, наливая ещё по одной. — Прямо философ!

— Может, хватит вам, Алёша? — вмешалась тётя Зина. — Раз уж на рыбалку-то с утра…

Гришка по-хозяйски зыркнул на супругу.

— Не бзди в муку, не делай пыли!

— Я те щас наделаю пыли, я те наделаю, — сказала тётя Зина и отпустила Гришке крепкую затрещину.

— Зинаида! Ты… того… я тебя прибью, мне за тебя полтора суток дадут! Условно!

— Я тебя щас прибью, век помнить будешь! Иди, тебе ещё червей копать!

И поволокла упирающегося Гришку домой.

— Погодь… Погодь… — бормотал Гришка, — Алёша, удочки у меня есть, я возьму… Ты это… возьми там…

— Иди уже, рыбак хренов, — пробурчала тётя Зина, и соседи ушли.

Алексей нашёл пустую бутылку, налил в неё из банки, остальное спрятал под стол. Завернул в газету оставшуюся закуску, сложил её в целлофановый пакет, туда же аккуратно поставил бутылку.

— Вот и я готов, — сказал он вслух.

Свернул самокрутку, вышел на крыльцо.

— Эх, как хорошо-то, — прошептал он. — Хорошо.

Гришка зашёл, когда ещё не рассвело.

— Горят трубы-то, Алексей.

Пока хозяин приводил себя в порядок, сосед налил и, крякнув, выпил.

Потом развёл руки и произнёс:

— Без пруда и рыбку… не того…

Мохов засмеялся.

— А я помню, — сказал он, — как вы с отцом на рыбалку ходили.

Гришка хмыкнул.

Алёше было тогда лет двенадцать. Отец с вечно подвыпившим Гришкой однажды приволокли несколько вёдер рыбы с речки — ловили самодельным волоком. Там трепыхались зубастые щуки, колючие полосатые окуни, бронзовые и золотые с зеленцой лини и ещё какая-то рыба красноватого, медного цвета. Огромные, чуть ли не с детскую руку рыбины лежали в большом корыте, которое тогда ещё моложавая бабушка Дуся называла «ночвы». Некоторые из рыбин всё ещё сопротивлялись неизбежному и упрямо били хвостами, а некоторые лишь лениво приподымали жабры, словно смирившись со своей участью.

— Надо же… — сказал Гришка, указывая на банку.