Салли Николс - На что способна умница

Кезия со строптивым выражением лица передала ей горчицу. Ивлин сидела ошеломленная. Что это было? Неужели мать только что не разрешила ей съездить к Тедди? Но ведь она уже не школьница. Ей восемнадцать. Она помолвлена. Если с Тедди случится что-нибудь ужасное, возможно, эта встреча окажется для них последней. Ее вновь охватило сбивающее с толку ощущение: она взрослая, и с ней происходят события, способные изменить всю жизнь, а люди рядом с ней по-прежнему относятся к ней как к капризному ребенку.

— Ты не запретишь мне, — произнесла она. — Ты просто не имеешь права .

— И все-таки запрещаю, — непреклонно отозвалась мать. Она и без того слишком избаловала Ивлин поблажками, и вот к чему это привело. Родителей Тедди она очень любила, но до сих пор не могла простить матери Тедди кошмарную встречу с суфражистками — видимо, из-за нее Ивлин и влипла в ту историю. Доверить этим людям свою дочь — ну уж нет!

Миссис Коллис уже настрадалась, пока ее дочь сидела в тюрьме, и была вынуждена смириться с новыми страданиями, согласившись отпустить дочь в университет. Но она не допустит, чтобы Ивлин стала матерью-одиночкой, тем более что Тедди едва ли сможет жениться на ней, если его убьет взрывом на войне.

Однако объяснять все это за обеденным столом она не собиралась, и, поскольку Ивлин имела чрезвычайно смутное представление о том, откуда берутся дети, часть материнских опасений остались совершенно неизвестными ей. Ивлин ужаснулась.

— Но ведь он может погибнуть , — сказала она. — Может, для меня это последний шанс увидеть его. А если бы на его месте были Кит или папа? Представь, каково бы тебе пришлось! Вообрази, что с тобой будет, если его и вправду убьют!

— Как-нибудь переживу, — ответила мать, прекрасно понимая: если с Тедди что-нибудь случится, этот разговор ей предстоит вспоминать до конца своих дней.

— Надеюсь, Кита разорвет взрывом на куски, и тогда ты наконец поймешь меня! — в бешенстве выпалила Ивлин и была с позором выставлена из комнаты.

На следующее утро, когда она спустилась к завтраку в полной готовности дуться и негодовать, на столе ее ждало письмо. В нем сообщалось, что она принята на отделение классических языков и литературы в Сомервиль-колледж, занятия в котором начинаются в октябре. Это известие потрясло ее и лишило дара речи.

За столом, как обычно, было шумно. Хетти и Кезия препирались из-за губной помады.

— Алая помада, — твердила Кезия, — и длинные красные ногти, прямо как когти, — вот какие у меня будут! И брови как нарисованные. И…

— Губная помада — это вульгарно, — перебила Хетти, но Кезия высокомерно процедила:

— Ничего ты в этом не смыслишь, хоть тебе уже двенадцать.

— Смыслю! — негодующе закричала Хетти. — Еще как смыслю! Вожатая говорит…

Ивлин бросила письмо на стол.

— Если кому-нибудь интересно, — объявила она, — я поступила учиться. В Оксфорд.

Последовала пауза, вся семья осмысливала известие. Потом отец воскликнул:

— Боже мой! Поздравляю!

Кезия рассмешила всех возгласом «Вот те раз!». Ивлин нахмурилась. Ей по-прежнему хотелось злиться, а не ликовать и принимать поздравления. Острее всего она ощущала досаду: важный момент ее триумфа был непоправимо испорчен ужасом отъезда Тедди на фронт.

Позднее наверху, у себя в комнате, она излила душу в длинном и яростном письме. «Все, что я делаю, отодвигают на задний план проклятые мужчины», — написала она, а потом изорвала письмо. Невозможно злиться или проявлять эгоизм в письмах к тому, кто сейчас собирает вещи, чтобы уйти на войну. Ведь такое письмо может оказаться последним.

Во внезапном приступе бешенства она думала: никто и никогда не поймет, каково это — услышать, что есть нечто важное, важнее всего в мире, согласиться с этим, верить в это, а потом увидеть, как его выхватывают у тебя из-под носа.

И что хуже всего, она так и не могла понять, что для нее важнее — право на образование, право голоса для женщин или же Тедди и только он один.

В начале 1915 года миссис Торнтон посвящала себя новой задаче — помощи в организации женского мирного конгресса.

Местом его проведения должна была стать Гаага, участниками — представительницы всех воюющих стран и многих других, соблюдающих нейтралитет. И не только суфражистки, хотя организацией занимались главным образом они: приглашены были всевозможные женские организации, в том числе женщины-юристы, фабричные работницы.

— Мама говорит, — объясняла Мэй, помогая миссис Барбер чистить столовое серебро, — что воюющие страны не могут обратиться к нейтральным по поводу мирных переговоров из опасения показаться слабыми. А женщины могут. В отличие от мужчин, показаться слабыми мы не боимся. Только представьте! А вдруг нам удастся остановить войну — таким женщинам, как мы?

— Когда удастся, тогда я и поверю, милочка, — с сомнением отозвалась миссис Барбер — по мнению Мэй, настроенная слишком приземленно и прозаически.

Самой Мэй конференция казалась настоящим чудом: это была и надежда, и возмездие, и гордость, и доказательство — доказательство тому, что женщины способны на все то же, что и мужчины. Остановить войну! А что тут такого? Женщины всегда вели переговоры и улаживали споры мирным путем у себя дома, по всему свету. Этот способ положить конец конфликтам гораздо лучше стрельбы из окопов — разве нет?

Вот оно, настоящее миротворчество, мысль о котором наполняла Мэй радостью. Не то что так называемая борьба за мир, когда просто не вмешиваешься, пока немецкие солдаты стреляют в детей. Мирный конгресс — способ остановить не только одного стрелка, но и всех стрелков сразу, остановить насовсем.

Насколько понимала Мэй, никто и не собирался вести разговоров с воюющими сторонами. Никто, кроме женщин. А вдруг они и вправду добьются заключения мира?

Вот удивится и разозлится Барбара!

Почти всю первую половину 1915 года Мэй жила ожиданием конференции. И умоляла мать позволить ей надписывать конверты, сворачивать письма — готова была оказывать любую посильную помощь. Великобританию должны были представлять на конференции сто восемьдесят женщин, в том числе и кумир Нелл — Сильвия Панкхёрст. Миссис Торнтон тоже собиралась туда. По сравнению с прошлым годом эта задача усложнилась — из-за введения каких-то непонятных паспортов. Надо было подать заявление и получить паспорт до того, как покинешь страну: видимо, их ввели для того, чтобы помешать гражданам свободно ездить в Германию и брататься с врагами.

— Но вы же и впрямь собираетесь брататься с врагами, — указала миссис Барбер.

— Очень на это надеюсь! — отозвалась миссис Торнтон. — Но вы не волнуйтесь, — добавила она, вынимая булавки из шляпы и бросая ее на комод. — Разве мы, женщины, можем кому-нибудь навредить?