Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

И наконец – старый Мельник, самый маленький город, который я когда-либо видел, зажатый в ущелье между меловыми горами и производящий только знаменитое одноименное вино. Зато в каждом его доме подвалы с запыленными бутылками этого самого «Мельника» и домашние бары, где его можно попробовать и увлечься столь достойным занятием.

Нет, я не только путешествовал и писал свои стихи. В Софии я все-таки время от времени посещал курсы болгарского и начал почти все понимать, немного читать и немного говорить по-болгарски. И стал уже переводить молодых болгарских поэтов, а они – меня.

Но вот время моей чудесной болгарской ссылки подошло к концу. Вечер перед отъездом я провел в одном софийском диссидентском доме. А было это 8 ноября 1982 года. Меня повело на анекдоты – в основном про Брежнева. Я еще не знал, как и весь советский народ, что в Москве лежит его бездыханное тело. О смерти Дорогоголеонидаильича объявили только 10-го, когда я уже был в Москве.

А спустя несколько дней пошел в Большой союз отчитываться о поездке. Шестинский, тепло со мной поздоровавшись, как-то странно на меня посмотрел и велел пойти к Юрию Петровичу Воронову, секретарю по работе с соцстранами. Воронов, как и Шестинский, был из блокадных мальчиков, писал блокадные стихи, а прославился как редактор «Комсомолки», при котором газета была очень живой и смелой. Его любили все сотрудники редакции – в отличие от мрачного кремлевского старца, серого кардинала и идеолога партии Суслова. Вот Суслов и отправил Юрия Петровича в долгую ссылку в ГДР на какую-то посольскую должность. Воронов рвался на родину, но вернуться смог только после смерти своего могущественного врага. То есть совсем незадолго до моего визита к нему.

Седой, с правильными чертами лица и подтянутый Воронов встретил меня с улыбкой и прищуром. «Ну, как Болгария?» – спросил Юрий Петрович. Я ответил в самых восторженных тонах. «А вот ты там не всем понравился, – сказал Воронов и, переждав мое удивление, пояснил: – На тебя из Софии пришел донос, что антисоветские анекдоты травишь».

И тут я вспомнил последний вечер в Болгарии и диссидентский дом. «Они решили, что я знал о смерти Брежнева и провоцировал их!» – пронеслось в голове. «Ну как, хочешь еще в Болгарию?» – улыбнулся Юрий Петрович. «Пожалуй, нет, – нашелся я, – хотелось бы и другие страны повидать». Воронов рассмеялся и на моих глазах порвал опасную для моей дальнейшей выездной истории бумажку. «Поедешь», – сказал он. Надо ли говорить, как я был ему благодарен?

Между прочим, свое обещание Воронов выполнил: уже через год он включил меня в писательскую делегацию, отправлявшуюся в куда более «капиталистическую» и менее «дружественную», чем Болгария, Венгрию.

А в 1987-м, тоже не без его благословения, я поехал во Францию.

О Париж! Нас поселили в маленьком отеле на бульваре Сен-Жермен, то есть по соседству с Латинским кварталом, и я каждую ночь выходил гулять по Парижу, который откуда-то знал – наверно, по книжкам французских писателей, трепетных и подробных в отношении своего города. Когда я вернулся под утро в третий раз, портье уважительно, хотя и фамильярно похлопал меня по плечу – ну откуда может возвращаться молодой тогда месье под утро, кроме как от женщины? Да еще три раза подряд. А между тем я бродил по парижским улочкам, пил бордо с клошарами на берегу Сены, сидел в уютных кафешках…

Потом французы стали меня переводить. Поселились мы в аббатстве под Парижем. Каждое утро после завтрака был сначала аперитив с сыром, а потом я садился за стол с тремя славистками и двумя-тремя французскими поэтами. Славистки разъясняли им смысл и подтексты переводимого произведения, и иногда раздавался смех, который, не скрою, меня задевал. Но выяснялось, что это у них возникали неожиданные ассоциации, и они извинялись. Потом кто-то из присутствующих поэтов брал крайне подробный подстрочник и доводил стишок до французского ума. Вот так и перевели мою книжку на французский.

Потом я эту книжку должен был представлять в различных аудиториях. Самой престижной из них был Музей современного искусства. Вместе со мной там выступали исключительно талантливая тогда русская поэтесса Мария Авакумова, выдающийся и очень интеллигентный белорусский поэт Рыгор Бородулин и молдавский детский и не только поэт Григорий Виеру. Но если они читали свои стихотворения, после которых следовал перевод, то мне было предписано читать целую поэму – «Кубик Рубика». Я всячески брыкался, говорил, что, по-моему, достаточно только одного фрагмента по-русски… Ни в какую.

В результате я напряг зал двадцатиминутным чтением, после которого последовало еще двадцать минут по-французски. Но, говорят, случился полный успех – зал оказался удивительно терпеливым.

А после выступления ко мне подошла шатенка средних лет и протянула мне для автографа… мою ижевскую книжку «Город. Повесть в стихотворениях» (это в Париже-то!), ту самую, которую клеймили в моем родном городе – вплоть до обкома КПСС! Тут я подумал, что от неожиданного французского успеха у меня поехала крыша.

Но все объяснилось довольно просто: шатенка оказалась бывшей сотрудницей расположенного в Ижевске НИИ удмуртского языка и литературы. Она эмигрировала во Францию в силу того обстоятельства, что вышла замуж за Т о лстого, художника и актера Котлярова, уже выпускавшего к тому времени анархистский русскоязычный журнал «Мулета».

Они меня позвали в гости, а жили на рабочей окраине Парижа.

Я приехал несколько раньше назначенного времени и решил попить кофе в заведении на ближайшей к их дому маленькой площади. Каково же было мое удивление, когда я увидел там такой же маленький, как площадь, памятник Эдит Пиаф!

Я спросил у хозяина заведения, почему этот памятник здесь поставили. Он широко улыбнулся и пояснил: великая певица в заведениях на этой площади пила, вернее… он делал характерные жесты и еще что-то добавлял на таком же плохом английском, как мой. Я понял, что он хотел сказать: спивалась. И вот хозяева заведений решили скинуться и поставить здесь памятник ей. Вышел он размером с многочисленные памятники маленькому кудрявому Ленину (какой хороший мальчик был – нет бы остановился на своем жизненном пути в этом благословенном возрасте!)