Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Ни того ни другого Межирову дано не было. И его – третий – путь не миновал бездны.

Тревожное ощущение близости этой бездны появилось у меня при чтении его лучших маленьких поэм: «Alter ego», «Прощание с Юшиным», «Бормотуха». Особенно – последней.

Но, прежде чем пояснять свои ощущения, расскажу небольшую историю, связанную с «Бормотухой».

В тот день после затянувшегося литературного разговора, которые Александр Петрович очень любил (не сублимация ли? – статей он практически не писал), я остался ночевать на даче Межирова в Переделкине. За полночь пришел Евтушенко.

Увидев меня, он спросил:

– Ты смотрел вчера телевизор – «Альманах “Поэзия”»?

Я честно ответил, что не смотрел, и надолго потерял для Евгения Александровича всяческий интерес. Он повернулся к хозяину дачи:

– Что ты там нес? Это же чистая клиника! Кому нужно знать о твоей внучке Анне? Я только что из Беловежской Пущи – беловежские крестьяне тебя не поняли! – чувствовалось, что это был главный аргумент.

– Или произносил «Индия…» и замолкал на полминуты! Ты понимаешь, что такое полминуты экранного времени? Но хуже всего были твои стихи. – И Евтушенко что-то прочитал на память.

– Я р-рад, что ты их сразу запомнил! – наконец вставил слово Александр Петрович.

– Не обольщайся, я запомнил не все. Принеси, у тебя наверняка перепечатано. И дай водки!

– Я с тобой пить не стану.

Тем не менее Межиров пошел, громко топая, наверх – в бильярдную, где у него, очевидно, хранились и стихи, и водка. Во всяком случае, вернулся и с тем и с другим.

Евтушенко, по-старушечьи водрузив на нос модные узкие очки в металлической оправе, буквально схватил рукопись и, быстро налив себе и мне водки, начал читать. При этом комментировал каждое стихотворение, передавал мне листки и интересовался, согласен ли я с его мнением, большей частью нелицеприятным. И я иногда соглашался.

Читая один листок, Евтушенко вдруг прослезился.

– Ага, задело! – воскликнул Межиров. Я его раньше никогда таким не видел: огромные глаза горели, лицо покраснело, как будто пил он, а не мы.

– Ты это про Галю…

– Узнал! – торжествовал Александр Петрович.

Чувствовалось, что у двух этих людей очень близкие и сложные отношения.

Наконец, Евтушенко дошел до стихотворения, где были такие строчки:

– Ну а Беллу ты за что? В Белле есть Бог!

– В Белле Бога нет.

– А ты-то сам чем лучше? Вот и написал бы о себе.

Межиров ничего не ответил. А когда, допив бутылку, полночный гость ушел, Александр Петрович, по-прежнему возбужденный, обратился ко мне:

– А сейчас я вам расскажу, в чем состояла мистификация сегодняшнего вечера.

Я почти обмер. Я давно и много слышал о разнообразных мистификациях, коим Межиров подвергал окружающих.

– Д-дело в том, что все, что я показывал, это не стихи, это отрывки из поэмы. Он просто не понял, а дело меняется.

И Александр Петрович принес другую рукопись. Тогда будущая «Бормотуха» носила название «Проза в стихах», а после строчек о Белле следовало:

– Вот видите? А он скажет, что я это написал под его давлением.

Я спросил, почему же в таком случае было не показать Евтушенко всю поэму.

– Не-ет, Женя не стукач, – глаза Межирова по-прежнему горели, – но вдруг он захочет встретиться с Рейганом?!

(Это, конечно, была очередная межировская гипербола, но, замечу в скобках, А. П. действительно считал «Бормотуху» произведением для себя небезопасным.)

– У меня к вам просьба: пожалуйста, позвоните ему завтра и как-нибудь между делом скажите, что он читал только отрывки из поэмы, а в ней есть эти строчки обо мне самом – вы же их запомнили?

Я действительно запомнил и эти строчки, и некоторые другие, например:

И в точности по инструкции я позвонил на следующий день мрачно выслушавшему меня Евтушенко. А потом поехал к Чернову, который с порога встретил меня вопросом, смотрел ли я позавчера «Альманах “Поэзия”». – «Ну нет, нет!» – чуть не взвыл я. «Слушай, – удивленно посмотрел на меня не понявший такой реакции Чернов, – Евтушенко там был – чистая клиника».

Сюжет, таким образом, завершился. Хотя не совсем: в своей последней, лично им составленной книжке – названной, между прочим, «Бормотуха», автор изъял из одноименной поэмы строчки, которые я по его просьбе цитировал по телефону.

Но вернусь к тому, почему Межиров считал «Бормотуху» опасной для своего благополучия. Во времена не чета нынешним он, защищенный своими «Коммунистами», не побоялся опубликовать куда более крамольное «Артиллерия бьет по своим». А еще, например, такие строки, обращенные к России:

В «Бормотухе» чисто политической, «антисоветской крамолы» не наблюдается. Но всем своим пафосом она задевает те «низы элиты» (межировское определение), которых он всегда боялся. Недалекое будущее показало: боялся не напрасно. Именно эти низы элиты устроили его травлю, после того как Александр Петрович насмерть сбил актера Гребенщикова, практически бросившегося под колеса его машины. Как тут не скажешь: поэты предчувствуют свою судьбу.

Суть расхождения с литературной средой АП сформулировал в таких строчках:

По существу об этом и «Бормотуха».

И правда, что ни с «этими», немало все-таки прочитавшими юдофобами, вроде критика К. (для АП – Вадим) и поэтессы Г. (Татьяна), ни с «теми» – представителями «другого салона и другой гостиной» – Межиров уже не был. За что действительно по-своему платил. В самом деле, многие ли из миллионов яростно-интеллигентных почитателей, например, Окуджавы хотя бы просто слышали имя Межирова? И даже – из тех, кто читал еще и Самойлова с Левитанским?

Так что же вызывает беспокойство при чтении «Бормотухи» (имеется в виду вся книжка)? Самооправдание под видом исповеди?

Впрочем, в то время, когда писалась «Бормотуха», оправдываться Межирову приходилось, главным образом, в одном: в соучастии. Закономерен вопрос: соучастие – в чем? В поддержке преступной системы – те же «Коммунисты, вперед!»?

Но если заменить в этом стихотворении только одно слово – собственно, «коммунисты» – получится чуть ли не крамола в духе Александра Бека (и вспомним: «Останется одно стихотворенье»). Так, может быть, по Межирову, его вина была именно в соучастии в крамоле, в расшатывании основ системы, при которой он и другие поэты могли все-таки здесь жить, писать стихи и даже быть услышанными?