Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Александр Михайлович сразу очень высоко оценил Валеркин прозаический дар и стал его пропагандировать, благодаря чему у Валерки вышли рассказ в «Новом мире» и книга в Москве (в «Молодой гвардии»). Оказавшаяся единственной московской. Вышло бы и больше. Но, во-первых, писатель Болтышев был крайне несуетлив, требователен к себе и самокритичен, а во-вторых… Потом времена изменились, и в потоке возвращаемой литературы не то чтобы не хотелось затеряться, а скорее – не хотелось ему мешать. Валеркина легендарная деликатность доходила даже до таких степеней!

Между тем те, кто слышат слово, Болтышева ценили неизменно высоко.

Однажды мы гуляли с ним по Переделкину в крайне благостном настроении. При нас были: душистая майская погода, черный хлеб, лук и пиво. И я сообразил, что, кроме как сидеть на пенечках, можно зайти в гости к замечательному поэту и тончайшему ценителю литературы Александру Петровичу Межирову. Мне очень захотелось их познакомить. Что и было сделано. Они друг другу с первого взгляда понравились. Валерка подарил Межирову свою книжку. Спустя некоторое время, когда Александр Петрович возвращал мне другую книжку, которую я дал ему почитать, – одной до сих пор супермодной писательницы, Межиров сказал: «Не-е-ет, это не стиль, это имитация стиля, вот у вашего Валеры – стиль!» Я радостно не возражал.

А как-то на Новый год Валерка с супругой приехали к нам. Приехал к нам по сложившейся традиции и великий Алексей Герман с женой-соратницей Светланой Кармалитой. Почему-то в тот раз мы с Валеркой ночь напролет горланили песни (причем Болтышев меня все время укорял, что я пою на полтона ниже, а мне-то что!). Герман на него долго и пристально смотрел, а потом вдруг предложил сняться в своем фильме «Трудно быть богом». Валерка оторопел, но согласился попробоваться… Благодаря чему мы все, его друзья, можем теперь по много раз пересматривать германовский шедевр – хотя бы для того чтобы в предельно насыщенных брейгелевско-босховских кадрах находить Валерку…

Сам Болтышев снятый фильм уже не увидел.

А его проза никуда не денется. «Когда устанут от плохого и возжелают лучшего, – писал Давид Самойлов, – настанет время…» – далее перечислялись фамилии замечательных, но не самых популярных поэтов. Думаю, к ним можно смело добавить и имя прозаика Болтышева.

P. S. Когда у Валерки случился 50-летний юбилей, поймал себя на диковатой мысли: ну, слава богу, до пятидесяти дожил!..

От этого поколения я ждал нового поэта. Как-никак первое за многие годы непоротое поколение – одряхлевшей Софье Власьевне (так конспиративно называли советскую власть на московских кухнях всей страны) было уже лень мочить розги.

Эти русские мальчики из крупноблочных домов с улицы Строителей – хоть в Питере, хоть в Москве – по иронии судьбы глотнули и тайной свободы брежневского разлива вместе с первым портвейном в подъезде, и вышли из этого подъезда на негаданную горбачевскую волю. Ветер перемен вроде бы избавил их от тяжкого застойного похмелья. И именно один из них сформулировал общее отношение к тому, в чем все мы жили, но что сам-то он едва успел увидеть:

Им было по семнадцать-восемнадцать, когда миллионными тиражами начали публиковать прозу и стихи, за чтение которых недавно определяли в ГУЛАГ. Они первые в России XX века вовремя прочитали и «Архипелаг…», и Бердяева. И потому поэт не нашего, а этого поколения мог написать:

Автор этих строк – Денис Новиков – долго и не прожил. В последний день 2004-го високосного года, когда вся страна краем уха ностальгически слушала, как «по улице моей который год звучат шаги – мои друзья уходят», он ушел навсегда. Было ему 37.

Помните Высоцкого – «при цифре 37 меня бросает в дрожь»? Только вот заканчивалась эта песенка неуклюже выраженным и необоснованно оптимистичным предположением: «срок жизни увеличился, и, может быть, концы поэтов отодвинулись на время». (Впрочем, про себя-то и других поэтов-ровесников или чуть старше Высоцкий написал точно.)

А поколение Дениса Новикова вернулось к прежним правилам русской словесности ХIХ – начала ХХ века.

Почему, господи?!

Последняя строфа стихотворения Дениса, которое я цитировал, звучит так:

Кажется, это и есть самый точный ответ. Данный поэтом за десять лет до смерти.

…Мы-то успели привыкнуть, а то и приспособиться к лицемерию застоя – нас и нынешний цинизм, порой изумляя, порой возмущая, все же не убивает – кожа заскорузла. А у русских мальчиков-восьмидесятников она была или обожжена Афганом (иногда до кости), или задубела на ветру первых «стрелок» и «разборок», или – у не участвовавших ни в том ни в другом – так и осталась слишком нежной. Слишком – для того, чтобы адаптироваться к безвременью корпоративного чекизма, к тусовочному распределению ценностей – в том числе и духовных, к планомерному снижению или уничтожению критериев.