Wind-n-Rain - Костолом

— Я помню об уговоре, — остановила его Анфиса. — Я приду к тебе сама вскоре. Только жди и держи всё в тайне.

Той же ночью Мадина приступила к обучению. Начинали с малого — бродили по лесу во сне, ловили ущербных зверюшек. Следуя поучениям наставницы, Анфиса сперва училась видеть их сквозь шкуру и иные материи, потом распознавать характер имевшегося недуга. Когда же она научилась определять боль правильно, пришла пора для самого важного. Однажды лунной ночью Мадина усадила преемницу подле себя у печи, вложила её ладонь в свою, и что-то произошло. Уроки продолжились, как и прежде, но с тех пор молодая отшельница стала не просто видеть зверей сквозь шкуру, но и влиять на увиденное. Если бы Анфису попросили объяснить то, что она впервые почувствовала, оживив тощему зайцу усохшую лапу, она бы не смогла — скудность её знаний не позволяла ей подобрать правильных слов. Но Мадина научила её и тому, как это объяснять. Ведь настал бы час, и Анфисе и свою наследницу пришлось бы учить всему, чему она научилась сама. Самым сложным было пропускать. Первый раз Анфиса этого не смогла, и несмотря на ничтожность принятой боли, она почти сутки провалялась в бреду в лесной чаще, катаясь по земле и обливаясь липким потом, кроша в руках попадавшиеся под руки сучья и умоляя наставницу сделать так, чтоб всё это закончилось. В следующий раз, наученная собственной неудачей, она удержалась от того, чтобы поддаться слабости, одолевшей её после работы, добрела до ближайшей сухой осины, жизнь из которой давным-давно была выжжена молнией, и пропустила полученное через мёртвое древо прямо в сырую землю. Училась по ночам, ни одной не пропуская, а днём, обессиленная, отсыпалась.

Прошло около двух недель, и первые заморозки опустились на побережье, когда схимница, замотанная поверх рясы в чёрную шаль из волчьей шерсти, в очередной раз появилась в станице. Её ноги тряслись — она знала, что днём, без сна и уединения, помощи ей ждать было не от куда, и то, смогла бы она выполнить данное древоделу обещание, зависело только от неё.

На этот раз матушка бодрствовала, и едва завидев на пороге схимницу, принялась яростно креститься. Монахиня попросила молодого хозяина подождать во дворе и не входить, пока его не позовут. Для виду прочитав молитву у лампадки в углу, направилась к больной старухе. Та лежала за печкой и с взглядом, полным страха и мольбы, взирала на небывалую гостью. Анфиса припомнила все учения, положила свою ладонь на грудь больной и крепко зажмурилась, а когда открыла глаза — та, казалось, уже спала. Она долго водила руками над чёрными ногами женщины, пока те не стали ей видеться прозрачными, а собственные руки не стали напоминать истлевшие головешки. Прекрасно понимая, что долго в таком состоянии она бы не продержалась, в то время как за порогом ждал суеверный парень, она пошарила глазами по хате да и нашла старое прядильное колесо, что за ненадобностью было задвинуто за печку. Она мяла его, словно свежий бублик, и с каждым проминанием добротного деревянного обруча тот становился всё податливее и темнее, пока не обратился в груду обугленных щепок, тогда как руки её возвратили свой облик. Позвала хозяина, когда матушка ещё спала, а сама целительница была уверена, что пропустила всё, и ни в доме, ни в ней самой боли больше не осталось.

— Это я возьму с собой, — указала она на останки колеса. — Матушку не буди. Она проспит долго, а потом только жди. Жди несколько дней. Сам увидишь, что будет.

Так она ушла. Сперва спалила щепки у западной стены, а затем, через всю станицу, поспешила к воротам. Едва успела до темноты — ворота закрылись сразу за её спиной. Вернувшись в дом, упала на сенную циновку, что служила ей постелью. Сон пришёл сразу, и Мадина — тоже. Обе со страхом ждали результата проделанной работы — а что если ученице не удалось изгнать боль до конца? Что если в силу неопытности она что-то сделала неверно? Тогда хозяин, разъярённый нарушенным обещанием, пришёл бы к ней в дом, да не один… Мадина хорошо помнила, как это бывает, когда к дому приходит оголтелая толпа, но старалась утешить младшую… Через десять дней приковылял хромой. Принёс корзину с гостинцами. Оказалось, матушка на ноги встала и уже даже выходила на двор, не боясь ни сырости, ни холода.

— Так что же ты сам в косой хате живёшь, тогда как мне светлую да просторную отстроил? — шутила Анфиса. — А переезжай ко мне! Места хватит. Вдвоём проще и веселее!

Нахмурился Никита.

— Что же Вы такое говорите. Мать.

Ушёл в смешанных чувствах. Той же ночью Мадина жутко отругала ученицу за несдержанность.

— Хотела я уже тебя оставить: думала, сама управишься, но вижу — дитя ты совсем, нужен за тобой глаз да глаз. Потерпи немного. Станица растёт, приезжают новые люди, забываются старые толки. Скоро и про твою «схиму» никто не вспомнит — останется лишь слава отшельницы. Но с мужским полом не воркуй никогда — поняла? Не для нас это…

— Как это? Так что же я — на самом деле теперь монахиня? Так я же даже обета не давала…

— Обет не нужен. Голова на плечах важнее. Одной не останешься: это я тебе обещала — так тому и быть. Но о мужиках не думай. Придёт время, и найдёшь себе приезжего, желательно женатого и из дальних краёв. Соблазнишь его, не раскрывая себя. И больше с ним не увидишься.

— Хм, — в раздумьях Анфиса подпёрла щёку кулаком. — И что же мне — каждый раз так делать?

— Будешь делать так, пока дочь не родишь. Без дочери нет у тебя будущего.

— А если же у меня на судьбе одни сыновья написаны? — Переполошилась ученица. — Что же мне…

— Не бывает такого. У таких, как мы, всегда дочери родятся… Сыновей, если будут, вырастишь — не беда. А как повзрослеют — отпустишь их в вольную жизнь. С тобой они не должны оставаться. А дочь останется при тебе, и после тебя станет хозяйкой этого дома.

— Слушай, получается, и у тебя тоже дочка есть?

— Нет. — Мадина с грустью опустила глаза. — Я долго выжидала, да так и не успела. Времена сейчас другие, и люди вокруг другие. Но я всё равно тебя зарекаю: долго не жди. А чтобы кривых толков не ходило, как только отяжелеешь, скрывайся — никто не должен знать о твоём положении. Родишь одна. А как родишь — скажешь людям, что цыгане из проезжего обоза сами тебе сироту новорожденную подбросили, да ты и взяла.

Пять лет прошло. Анфиса обходила свои владения, как обычно перед сном проверяя, всё ли в порядке. Мадина предупреждала, что зимует с ней последний раз.

Её слава началась с Никиты — тот разнёс весть о целительных молитвах молодой схимницы среди соседей. Те, не веря слухам, и сами наблюдали вдруг вставшую на ноги старушку, да и понесли весть дальше, и уже вскоре о схимнице заговорили все в округе. Потянулись к ней люди. Она всех принимала, тщательно следуя заветам наставницы. Бывало, целые дни проводила за работами, позже уходила в лес, чтобы пропустить боль, а ночами они со старшей обсуждали каждый случай вместе, решая, что было верно, а что — не очень. Так росло мастерство молодой целительницы. Попа она маслила, как могла — жертвовала приходской церкви часть денег, что получала в благодарность, по воскресеньям посещала службы да всячески Иллариону потворствовала. Научила её Мадина: со священниками нужно держаться ближе, ибо они могут быть друзьями, а могут и врагами.