Димитр Вылев - Жарынь

— Большой грех взял на душу. Десяток раз шибанул кнутом, — думал, не хочет слушаться. А он и хотел бы, эй, люди, хотел бы, да не мог двинуться, его страх приковал к снегу. Дурак я, дурак, не понял. И все бью. Дитя не виновато, не-е-е-т, за ним вины нету! В конец кнута-то проволока вплетена, а я и забыл. Всю спину ему исполосовал. И потом опять бил, только за это битье нет на мне греха, из милости бил, чтобы уберечь его от живодеров, жизнь сохранить. По лицу и по затылку бил, где прежде целовал. Но милость побоями не подаришь, братки, не-е-ет… Я же сам ее удушил, милость свою…

Он носил старую драную одежду, залитую вином, в жирных пятнах. Его мучил голод, к которому примешивалось отвращение. Ненасытными руками он рылся в разваренных коровьих головах, корчагах с салом и мехах с брынзой, брал куски в ладони, осматривал еду с болезненной сосредоточенностью близорукого, нюхал, потом принимался жадно и шумно жевать.

— Ты бы, браток, одной рукой ел, двумя сразу нехорошо. На обжорство похоже, — говаривали ему сельчане, но он не слышал: когда руки его не были заняты едой, он размахивал ими, отгоняя страшное жужжание осы, и, разевая рот, из которого несло несвежей едой, падалью, жаловался, что черный рынок погубил его жизнь.

— Будь проклята война!

— Выпьем, Михо!

— Будь проклята!

— Выпьем!

— Проклята!

Кмет и собственники паровой мельницы — Асаров, Перо и Марчев — проведали о болтовне Михо. Тут пахло решеткой и тюремными клопами, и они предупредили его, чтобы он придержал язык. Михо же, потеряв всякую меру, как это бывает с людьми, впавшими в слепое отчаяние или питающими беспочвенные надежды, показывал им кукиш, матерился и грозил, что скоро фашистам покажут кузькину мать. Однажды утром по Янице разнесся слух, что Михо Кехайов лежит убитый на площади, возле плетня.

Его хоронили сухим и морозным зимним днем. Церемония заняла два часа: сколотили гроб, на грудь покойника положили три пучка самшита, обвитых фольгой, вставили в побелевшие пальцы две тонкие свечки, воткнули под край картуза пучок алой герани; отпели в церкви и под унылый звон колокола отвезли на кладбище — на телеге без боковин, как возят снопы; на веревках опустили гроб в могилу, с трудом выдолбленную в твердой, как кость, земле… Йордана, несколько лет жившая в смирении, завыла страшным голосом. Она не давала закапывать мужа, застывшими пальцами впилась в носки его сапог. Ее оттащили и увели в часовню. А сын смотрел враждебно и на мертвеца, и на крест, который нес какой-то насморочный старик в сивых шароварах.

Мать и сын вернулись в опустевший дом. Собака, лошади, овцы, коровы и куры, свыкшиеся с Михо, который их чистил, кормил и поил, почуяли, что жизнь в доме перевернулась вверх дном, и несколько недель над двором стоял несмолкающий вой. По ночам собака зловеще выла на круглую зимнюю луну. Кошка с мрачными всхлипываниями царапалась с улицы в дверь, лошади с жалобным фырканьем ржали.

— Скотина гневается. Не видать тебе добра на белом свете за то, что не принял крест отца своего, — заявила сыну Йордана однажды утром с непримиримым спокойствием, без тени печали или гнева, как неумолимый приговор.

В конце марта, слякотным утром, Никола Керанов увидел на площади, перед лавкой, расседланный эскадрон, вахмистра, два десятка солдат в расстегнутых куртках и торбами в руках, огромного сивого коня, впряженного в длинную платформу на автомобильных шинах, незнакомцев, которые разговаривали с двумя молодыми жандармами и подпоручиком Бутураном. Сухой свет струился со Светиилийских холмов и растекался по площади, сверкал на знаках отличия солдат и жандармов, на полсотне ящиков с лимонадными бутылками, паре молотков и кучках гвоздей и подков на платформе. Молодые, отъевшиеся жандармы в высоких тесных сапогах с молодеческой зоркостью проверяли у трех незнакомцев документы. Голоса мягко падали в слякотный снег.

— Эй, стража, пустите людей! Не задерживайте кузнеца! — крикнул вахмистр, скрипнув обшитыми кожей галифе.

— Потерпи, Борис! — отозвался Бутуран и пошевелился неуклюжим телом в линялой квадратной шинели. — Нынче приказы строгие.

— Эти люди наши, — произнес вахмистр. — Вы от Сталинграда вовсе ума решились.

Трое незнакомцев с уверенной небрежностью протягивали жандармам личные удостоверения и специальное разрешение на право передвижения по югу. Один, лет пятидесяти, в клетчатом полушубке прасола, синих брюках, с приглаженными волосами, смотрел начальником; от него веяло такой безумной дерзостью, что любой без труда решился бы пойти за ним в огонь и в воду. Второй, в суконных штанах и с узловатыми пальцами, всем своим молодым лицом излучал нежелание причинять боль. Третий, парнишка лет пятнадцати, державший под уздцы серого коня, был похож на тростинку, пропущенную через трепальню. Глаза его бодро смотрели в мартовское утро. Никола Керанов сразу понял, что это старый Отчев, Петр Налбантов, а паренек — Илия Булкин. Но он не спешил заявлять о себе, прежде чем услышит пароль. Булкин, уставившись на Керанова, принялся дергать коня. Конь разыгрался, старый Отчев начал ругаться и не перестал, пока Керанов не заткнул уши руками.

— Больно ты нежен, милок, — проговорил Отчев, с нарочитым подобострастием глядя вослед уходящим жандармам. — Иди к нам в компанию, нам еще один человек нужен.

Старый Отчев, устремив насмешливый взгляд на эскадрон (Налбантов отошел к коням с инструментом, подковами и гвоздями), шепнул пароль и добавил, что Михо Кехайова убили двое молодых жандармов. Булкин повертелся около платформы, надел кожаный фартук и принялся носить ящики с лимонадом в лавку.

— По чьему приказу? — спросил Керанов.

— У нас разрешение… — процедил старый Отчев. — От кмета. А ослы в селе есть?

— Ослы? А что же Асаров, Перо и Марчев?

— Ничего не доказано. Неизвестно. Вот привезли вам лимонад, вы его и в поле носите чабанам, пастухам. Не только тому пить, кто в мягких постелях вылеживается.

— В низовых селах побываете? Там тоже нужны и лимонад, и подковы. Да и ослы найдутся.

— Нет. Наш маршрут — от Миховского леса досюда. Десять дней добирались до вашего села. Дорожку сугробы проложили. Посмотрим, как нам повезет здесь.

— Я готов, — сказал Керанов.

— С едой плохо. Люди вон уже столько времени едят одно просо.

— Еду обеспечим, — сказал Керанов.

— Надо поглядеть на человека.

— Подождем, он подойдет.

Они прислонились к платформе и закурили. В белом свете мартовского дня звонко раздавались удары молотка Петра Налбантова. Старый Отчев зашептал о том, как в прошлом году на фоминой неделе их задержали в полицейском участке в Нова-Загоре и как, ожидая допроса, в предварилке, он развязал узелок: краюшка хлеба, одиннадцать крашеных яиц. Решили хорошенько перекусить и подремать, тогда смело можно с полицейскими хитростью помериться. Все трое были готовы к аресту, заранее запаслись документами: Отчев превратился в закупщика ослов для войск генерала Роммеля в Африке, Налбантов — в кузнеца при армейских лошадях, а Булкин — в рабочего фабрики из Ямбола, поставщика лимонада и ситро. Стоило полиции увидеть документы, как она тотчас отпустила лояльных граждан на все четыре стороны. Когда ятак из Гердела Маджарин попал в село Кономладе, он нашел там подпольную группу, которая организовывала канал связи Миховские леса — село Яница, район Млечный путь.