Анна Бру - Панк-хроники советских времен

Мама смотрела, ничего не видя. Когда милиция начала спускаться по лестнице, она поспешила за ними и выскочила на улицу. Сирена заглушила просьбу моей матери — взять её с собой. Она пробежала пару метров за машиной, потом вернулась к подъезду и села на тротуар. Мысли её унеслись в 1941 год, когда мой брат умирал от дизентерии в поезде во время эвакуации из Москвы в Алма-Ату. Она шептала: «Мой мальчик всегда был очень болезненным ребенком».

Утешить друг друга мои родители не могли. Мама, казалось, не хотела, чтоб ее утешали. Она ненавидела всех, кто пытался ей помочь. Но как пережить это безумие она не имела понятия.

Я приехала из летнего лагеря через три дня после этой катастрофы. Лицо моей матери было опухшим, в глазах страх. Общаться со мною она не могла.

Отец прилетел из Азии на самолёте в тот же вечер и тут же ушел в запой. Он заснул непосредственно в ванной, заткнув верхний сток головой. Нижний сток был закрыт пробкой. В течение нескольких часов вода бежала через край. Наконец, он проснулся и выпрыгнул из ванны, будто в ней был аллигатор или бомба. Я слышала как он сквернословя пробежал через гостиную.

Утром деревянные полы нашей квартиры стали похожи на дюны пустыни Кара-Кум. Деревянные доски вздулись, образовав волны. С треском они падали на чёрную смолистую поверхность бетонного основания, когда я на них наступала. Журнальный столик поднялся в воздух. Я попыталась добраться до ванной и упала, защемив моё правое ухо между досок паркета. На карачках я добралась до ванны. Дома не было никого.

Когда мои родители вернулись, я спросила, где мой брат. Они мельком глянули друг на друга, и мой отец сказал, что произошел несчастный случай, и что у брата моего была травма нижней части живота. В воздухе чувствовалось, что происходит что-то непостижимое. То, что мой брат жив, и что теперь он «в безопасности» в больнице, не звучало обнадеживающе.

Выписали брата из Склифосовского через две недели в пятницу. Никаких вопросов мы ему не задавали. Говорили о погоде, о возможности уехать жить в деревню. Мой брат в разговорах участия не принимал.

Он заметно похудел, был бледен, и, повернувшись лицом к стене, подолгу лежал на софе. Первую ночь после выписки он спал. Я вглядывалась в тёмноту и прислушивалась к его дыханию.

В понедельник утром он ушёл на работу, но подозрительно долго не возвращался. Оказалось, что сослуживцы на работе от него шарахались, бросали косые взгляды, старались его избегать, или попросту игнорировали. Остаток дня он провёл в библиотеке. Во вторник он остался дома.

Когда, я вернулась из школы, дома уже были санитары, которые забирали моего брата в психиатрическую больницу. Он попытался убежать через балкон, но его быстро скрутили и усадили в кресло. Моя мать пыталась его успокоить, советовала ему не противиться эскорту в нужную инстанцию, которая, по её словам, может помочь. Я слышала, как мой отец вызывал по телефону такси, чтобы ехать следом за моим братом, куда бы его не повезли. К сожалению такси, как и любой другой транспорт, не ходили в тот кошмарный мир, в котором пребывал мой брат.

Наш дом хранил следы борьбы. Как следователь, я осматривала каждый сантиметр нашей квартиры, чтобы получить ответ на вопрос, который мучил всех нас. Что будет с моим братом?

Торшер валялся на полу. Обеденный стол, во время борьбы сдвинутый с места, криво стоял посреди комнаты. С него медленно сползала скатерть, оголяя полированную поверхность, которую моя мама лелеяла и холила годами. Чайная ложка и нож валялись на ковре в крошках макового рулета. Не зная, что делать, я подняла ложку и выбросила её из открытого окна. Ложка упала в сад. Я прислушалась. За окном было тихо. «Осень», — подумала я. Через месяц мне исполнится пятнадцать. Моя жизнь только начиналась, а жизнь моего брата неумолимо шла к концу. Тяжёлое предчувствие обволокло и сковало моё худое угловатое тело. Явно должно было случиться что-то непоправимое. Мне показалось, что в коридоре кто-то вздохнул. Я обернулась и увидела тень, которая как густое чёрное облако висела в дверном проёме коридора. Я подняла с пола кухонный нож и с размаху воткнула его в поверхность стола. Изо всех сил я надавила на ручку, оставляя на полировке глубокую кривую отвратительную царапину на века.

Крематорий на Донской улице в Москве был полон людей. В России во время похорон к процессии может присоединиться любой желающий. Прохожие, посторонние люди, родственники родственников, даже дети из соседних дворов заходили, чтобы посмотреть на мёртвое тело и, глядя на других, учиться горевать. Как говорится — горе всех сближает. Но членов моей семьи оно, казалось, полностью разъединило. Каждый из нас горевал, как мог.

Моя семья стояла возле мраморного постамента, на котором покоился гроб. Лицо брата было умиротворённым, впавшие глаза были крепко закрыты, волосы сильно напомажены, как будто он собрался на выпускной вечер. «Отмучился», — подумала я. Его тело было твёрдым, как камень, и свободно плавало в огромном черном костюме. Я посмотрела на его шею, опасаясь увидеть синяки от веревки. Но не увидела. Воротник рубашки был слегка приподнят и прихвачен галстуком, маскируя следы его последнего деяния против самого себя. Цвет рубашки был подходящий, не белый, а кремовый. Я подумала — это чтобы избежать контраста между цветом его мёртвого лица и сатиновой простыней, которая покрывала его тело с бессмысленно аккуратно сложенными руками. В следующее мгновение большая тяжелая входная дверь открылась и вошла делегация с работы моего брата с большим зеленым венком и черной лентой поперёк, чтобы выразить свои соболезнования. Вдруг, как гром среди ясного неба, моя мать оттеснила толпу, окружавшую ее. Она подошла к делегации, вырвала из рук посыльного зеленый венок и, широко раскачивая им над головой, с нечеловеческой силой стала хлестать «скорбящую» делегацию бывших коллег моего брата направо и налево. Некоторые из них пытались прикрыть свои лица от ударов, а некоторые защищали свои промежности от её пинков. Зеленые листья венка разлетались в воздухе в полной тишине на глазах изумленной толпы. Когда очередь дошла до коротышки в кепке, который забыл её снять и стоял, зевая, немного в стороне от остальных, моя мать громко, со звуком «тьфу», плюнула в его широко открытые от испуга глаза. Затем, в полной тишине, она нанесла ему несколько свирепых ударов по носу своим маленьким, но сильным кулаком.

Сотрудник не защищался. Его подбородок опускался всё ниже и ниже. В итоге он упал перед мамой на колени, повторяя: «Пожалуйста, пожалуйста, перестаньте!». Она бросила венок на пол и вытерла об него ноги, затем подняла его и пошла к выходу.