Анна Бру - Панк-хроники советских времен

Гостеприимна атлантическая мель.

За друга моего я поднимаю

Бумажным зонтиком украшенный коктейль.

Вера! Надежда! Любовь!

Почему я не знала вас раньше?

Мы друг друга увидели вновь,

Пьём ситро из фарфоровой чаши.

Может, наши потуги убоги?

Посреди отшумевшего леса

Призрак Музы, олень златорогий,

Окружён дымовою завесой.

Весь в дыму, он сверкает надеждой,

Белоснежный красавец прыгун.

Остальное течет, как и прежде,

Огибая зеленый валун.

Окно вдруг вдребезги разбилось,

Упала птаха на ковёр.

Шехерезада мне приснилась,

И чёрный шёлковый шатёр

Её гадалки лик прекрасный

Не позволял её убить.

Она рассказывала сказки,

Чтоб жизнь свою чуть-чуть продлить

И я пишу свои поэмы

Сама не знаю, почему.

Продлить ли жизнь? Решить дилемму?

Загадка сердцу и уму.

Хотелось бы летать по миру,

И плыть морями без преград.

Играть по праздникам на лире,

Иль на гитаре невпопад.

Останкинская башня, как торпеда,

На воздухе морозном, на Земле.

В каракулевой шапке, как Рогнеда,

Я покупаю рыбное филе.

Мой князь Владимир ждёт у перехода

С Арбата на Калининский проспект.

И как ни отвратительна погода

В руке его живых цветов букет.

Гвоздики, астры, розы из поэмы.

Как трогательны пестик, лепестки.

Пусть нежен запах белой хризантемы,

Но я люблю простые васильки.

Не надо, не смотри, как будто знаешь,

Что я хочу с тобой поговорить.

С немым вопросом голову склоняешь

Как будто можешь чем-то удивить.

Меня, весьма шальную сумасбродку,

Во мне есть анархистка и поэт

Ты лоб мой прожимаешь к подбородку,

Мы стали, как танцующий дуэт.

Тюльпан и роза — колкая иголка

Завёрнуты в прозрачную слюду.

У храма стонет тётка-богомолка

И нищий слезно просит на еду

Мне стыдно за каракуль и букеты.

Мой князь, смотри, страдает голытьба.

Зря в прошлом мы палили из мушкетов

И с Жанной Д’Арк горели у столба.

В эфире белом Монтерея

Парад стареющих сердец.

И я, как школьница, робея,

Брожу меж радужных колец.

В аллее — турок в панталонах,

Туристам он гадать устал.

Вот мальчик с саблей из картона

Почти, как красочный Шагал.

И все фигуры в поднебесье

Зову я вежливо с собой,

Пройтись по древнему полесью,

По камням, скрытым под водой.

Ключи от якоря причала

Звенят, как тройка в рюкзаке.

Здесь мир амфибий (я мечтала),

Все люди в рыбьей чешуе.

Смотри — увесистые тучи,

Как будто в злате саквояж.

И берега — все круче, круче.

А ты — из прошлого мираж.

Я не умру, а растворюсь

В седом мерцании рассвета.

Я проплыву в зефире лета,

Как дым из дула пистолета.

Безлюдно. В облаках голубизна,

Щеки коснулась веточка сирени.

Далекая московская весна

Ко мне вернулась без предупреждений,

Волною мои мысли теребя,

И в этот миг я вспомнила тебя.

Как мы бежали беззаботно по Неглинной,

Как я что силы поспевала за тобой,

И твою руку, что ты подал мне невинно,

Твою манжету с сигаретною дырой.

И нашу близость — исступление?

Случайность? Иль предназначенность.

Чужого — не воруй.

И в переулке — неожиданный и тайный,

Почти что первый и последний поцелуй.

Чернее ночи от загара,

В песчано-галечной броне,

На берегах Мадагаскара

Бреду по пляжу, как во сне.

Здесь нет ни библий, ни корана,

У дам — открытое лицо.

Макну в чернила океана

Я голубиное перо.

Письмо с восьмого континента

Отправлю быстрою стрелой.

Тогда ты с ящиком «Дербента»

Внезапно встанешь предо мной.

Пески и небо пышут зноем,

Фонтан — лазурная вода.

Слепят своею желтизною

Лимонов спелые глаза.

Как пирамид египетских вершины

Торчат локтей шершавые углы.

Здесь псевдо ангелы в перчатках из резины

Укладывают мёртвых на столы.

Оконца утонули в жёлтой краске,

Застыла вечность в формалиновых парах.

Водою мертвой, как в известной русской сказке,

Тебя прозектор обмывает впопыхах.

Уложит он в дубовую коробку

Тебя, чтобы от жизни оградить.

Мы будем пить токсическую водку,

Тебя помянем. Нужно дальше жить.

В транзитном крематория угаре

Держу я ландыши вспотевшею рукой.

Биенье сердца, как весла удары,

В озёра слёз не выплаканных мной.

Потемнело небо синее,

Вот опять гощу в России я.

Пиво жадно пьют бездомные,

Продаются туфли модные.

Речь славянская на улице,

Осенний дождик будто наплевал

В Большой и Малый переулок Харитоньевский,

Где Пушкин с Вяземским в былые дни гулял.

День не погож. Хрустя рубашкой накрахмаленной

Не торопясь, бреду по Крымскому мосту.

В стене кремлёвской, революцией закаленной,

Ножи неона режут бахрому.

У Моссовета голуби, как туча,

Мечтают улететь на Истамбул.

Вспорхнули вдруг. Узду рукой могучей

Князь Долгорукий крепко натянул.

Без разницы — что посуху, по лужам,

Вдыхая сигарет моих дымок,

Я чую приближенье вечной стужи,

И в горле собирается комок.

Прошло ли всё? Забыто? Стерто в памяти?

Комфортна ли кладбищенская тишь?

Завяли уже флоксы у Москва-реки.

Поэтов из могил не воскресишь.

Мертвецы и поэты тревожат сознанье,

Наши души усталые, наши тела.

Удержаться пытаемся где-то в изгнаньи,

На забытых квартирах, сгоревших дотла.

Как побитые молью истлевшие шали

Мы висим по шкафам, провоняв табаком.

Вспоминаем, как наши адепты стонали

Возле нашей ноги над крутым каблуком.

Нас почти уже нет, мы парим в поднебесье,

Как подхваченный ветром опавший листок.

Наши тени бредут в отшумевшем полесье,

Серпантин в волосах превратился в песок

И назойлива дума: я в белом шифоне,

С чёрной лентой атласной на юной груди

Молчаливо тотальна. В том мёртвом сезоне,

Ты с багряной зарёю меня не буди.