Анна Бру - Панк-хроники советских времен

Покраска стен, однозначно, подействовала на моего соседа по коммуналке Леонида и застала его, как он выразился, врасплох. Он поймал меня у туалета, слёзно протестуя и говоря, что в сюрреализме он ничего не понимает. И что направление в целом даёт ему необъяснимую нервозность и головную боль, добавив, что по образованию он простой советский инженер и хочет жить спокойно. Он твёрдо пообещал дать деньги на перекраску, однако, средства никогда не материлизовались. Прямо как в картинах Серафины, франзуской примитивистки, коридор продолжал светиться день и ночь. Наводя одновременно непонятную тоску и возбуждение уходящим в перспективу пространством, действуя на меня так же небъяснимо, как полотна примнтнвистки. Я вступила в корридор и почувствовала, как меня стало подташнивать от навалившегося неожиданного возбуждения, которое психиаторы называют маниакальность. Я подняла батон Бетритдиновой с полу, взяла с полки молоток и прибила его к стене у туалета рядом с металлической табличкой, украденной с трансформаторной будки одним из моих знакомых. «Придурков», как называла их моя мама. «Осторожно! Высокое напряжение!»

«Гугенхейм!» — подумала я. — «А может — даже покруче!».

Я твёрдо решила, что настало время выпить чаю. Но только я зажгла спичку, как полная газа духовка взорвалась. Меня подняло в воздух и швырнуло в коридор, пролетев метров пять в горизонтальном положении, как торпеда, я резко приземлилась в конце коридора у входной двери в квартиру. Запахло полёным. В это время раздался звонок.

Я сидела на полу в коридоре в тонкой эластичной майке с огромной раплавившейся дырой посередине, по краям дыры были английские буквы “Р” и “L” — всё, что осталось от надписи «Плэй Гёрл». Моя чёлка сгорела и торчала ёжиком у самых корней волос, ресницы исчезли. Всё это время газ сочился из духовки, потому что вместо чёрной ручки я повернула бывшую красную, превратившуюся от времени, пыли и сала в тёмно-коричневую.

Звонок продолжал трезвонить, я открыла. На пороге стоял милиционер. Он прищурился и повёл носом. Пожар? Я, молча, показала на кухню. Он прошёл мимо меня к плите и повернул ручку в нейтральную позицию, закрыл дверь духовки, распахнувшуюся во время взрыва. Стекло от разбитого окна, валявшееся на полу, выглядело тоже как последствие взрыва. Лариска и Бет-ретдинова исчезли. Во время нашей с Бетритдиновой перепалки, кто-то позвонил в милицию. Я готова была отдать голову на отсечение, что это был Ларискин отец, хотя никаких доказательств у меня не было.

Раздражённый, чисто выбритый сержант явно обалдел от цвета стен моего коридора. Он давал мне словесное предупреждение, очумело блуждая широко раскрытыми глазами по потолку и стенам:

— В следующий раз отправлю Вас в КПЗ, — сказал он и мрачно и добавил: — Вам, гражданочка, должно быть стыдно!

— А это, — он показывал на стены, — такого не придумаешь нарочно! Вы случайно не дальтоник?

Выходя на лестничную клетку, он покосился на квартиру Бетритдиновой и утвердительно пробормотал:

— Их никого нет дома.

Через несколько месяцев я встретила Лариску на улице. Она толкала коляску. Лариска была права, когда кричала, что она часть его, а он — часть её. Свидетельством тому было существо в коляске в розовом кружевном чепце, которое безмятежно улыбалось беззубой улыбкой и пускало пузыри. Я спросила:

— Как зовут?

Лариска ответила:

— Рената, в честь бабушки.

В 1984 году, я опять встретилась с Лариской в больнице на Бауманской, где она работала медсестрой. Это было за два года до того, как я получила разрешение на выезд из СССР. Она подошла к моей кровати и сказала:

— Помнишь, как ты кричала из окна?

Мы рассмеялись.

— Ты знаешь, Рената спасла мою мать, свою бабушку, — продолжала она.

Лариска рассказала такую историю. Оказалось, что её мать ушла на пенсию, и они с Ларискиным отцом в прошлом году уехали в деревню. В то лето у неё гостила маленькая Рената, ей было три года. Бабушка пошла на окраину деревни собирать землянику и, незаметив дыры в земле, упала в высохший, всеми давно забытый колодец. Домой старая Рената не пришла. Её муж побежал в лес. Долго кричал он ее по имени, но ни звука в ответ не услышал. Старая Рената тихо стонала на дне колодца, она сломала бедро и истекала кровью, повредив колено. Её голоса не услышал бы никто. К вечеру позвонили в район. Через два дня должен был приехать следователь. Говорили что она найдется, дескать, пошла в соседнюю деревню за провизией и заболталась, как вдруг маленькая внучка взяла деда за руку и потянула его к косогору. Она видела за косогором бабушкин белый платок, который вдруг неожиданно пропал. Рената повела деда в сторону косогора. Так они нашли старую Ренату.

Что ожидает меня там, по ту сторону? Честно говоря, умирать было не так страшно. Моя вторая половина лежала рядом и готова была умереть вместе со мной. Мы вместе с нетерпением отправлялись в наше последнее путешествие. Наша совместная смерть была предначертана. Мы знали, что больше возможности умереть вместе у нас уже не будет. Подсознательно, вместе умереть мы хотели всегда. Сознательно — мы не представляли, как мы могли бы существовать друг без друга. Просыпаясь, каждое утро мы старались нащупать руки друг друга и пожать их, как бы констатируя, что мы всё ещё вместе на этом свете. Мы верили друг другу без особых к тому причин и доказательств.

«Подсознание и есть душа», — пронеслось у меня в голове. Его присутствие невозможно измерить и невозможно определить. Подсознание уже существовало перед нашим рождением, и потом, в раннем детстве. Большинство нас помнит момент, когда возникло сознание. Подсознание продолжается, и будет существовать после того, как сознание исчезнет с умершей плотью. Сознательный процесс постоянно прерывается подсознательным. Божественный пунктир. Сознание — мысль, она же слово. Но некоторые категории невозможно описать словами. Почему?

«Существует что-то ещё, чего мы никогда не узнаем, пока не помрём», — говаривала моя тётка Мак-Маевская.

Искусство рождается в подсознании, в виденье невидимого, в описании неописуемого, в ощущении неощутимого. Я почувствовала, что нахожусь на Земле не в первый раз!

Неожиданно, мое раннее сознание поглотило меня, взяло верх. Я вспомнила, как однажды друг моего отца, молодой журналист Радик Кушниров, студент МГУ, привёл в наш дом иноземку. Они случайно познакомились недалеко от исторического музея, и разговорились. Радик говорил по-английски. По свидительству моего отца, это была любовь с первого взгляда.

Красавица в розовых, на высоих каблуках лаковых туфлях, улыбаясь вошла в нашу московскую квартиру на Руновском переулке, смело и непринуждённо. В то время общаться с иностранцами, да ещё в них влюбляться было в СССР строго запрещено. В возрасте 4-х лет я стала свидетельницей антигосударственной деятельности Радика. Он был без ума от иноземки, за несколько дней, проведённых вместе с ней, готов был отправиться в тюрьму, понести суровое наказание. Говорят, что любовь с первого взгляда обычно мнгно-венная и она же вечная. Радику был всего двадцать один год. Он был бесссмертен и неуязвим. В таком возрасте обычно забирают в армию.