Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

Недавно мы с Валерием вспоминали, как много мы втроём ездили с первыми выступлениями в 65–69 годах, — это было очень весело и казалось, что продлится вечно… Но всегда была какая-то дистанция между нами двумя и им, хотя он и считал нас своими друзьями-корешами, и всё делилось поровну. Мы только что не называли его на «вы» — ощущение дистанции всегда было. Между собой мы с Валерием говорили о нём на «вы», это — правда. Теперь выясняется, что ещё много лет назад, когда он был так сильно жив, до бесконечности, — оказывается, не только я и Валерий, но и многие другие люди — в письмах, на концертах в ответ на записки уже называли его на «Вы», говорили о нём, как об эпохальном человеке, как будто с какого-то расстояния, из какого-то после. Значит, было в нём что-то, что давало этому основание, даже для тех, кто был с ним в жизни рядом.

Понимал ли он это? Понял бы теперь он, что происходит с каждым из десятков, сотен тысяч, с миллионами людей на всей планете и прежде всего в нашей, в его стране от его песен? Наверное, нет. Потому что для него главное было — работа. Главное было — вцепиться зубами в ту тему, которая для него сегодня важнее жизни (а для него каждая тема была важнее жизни) и, конечно же, важнее, сна. Представьте себе, что из сорока двух лет человек лет двадцать почти не спит. Представьте себе эти двадцать лет пятикратной работы, работы за пятерых.

Он изъездил всю страну, узнал её всю, со всеми её морщинами и красотами, он узнал великое множество людей. Он узнал очень много стран. Словом, он прожил много жизней. А умер от инфаркта, от перегрузки. По существу, у его было прединфарктное состояние в апреле-мае, и в конце мая он не смог приехать на начало наших гастролей в Польше, но через «не могу» всё-таки приехал и, несколько подлеченный, сыграл в прединфарктном состоянии два раза «Гамлета». Мы получили в Польше первую премию за этот спектакль, в основном — за режиссуру Любимова и за исполнение роли Гамлета Владимиром Семёновичем Высоцким. Он необыкновенно играл: был очень экономен в выразительных средствах — может быть, потому, что пережил болезнь и, наверное, испытал какой-то конкретный страх перед рубежом, но остановиться не мог и не умел. Даю голову на отсечение, что любой, включая меня самого, воспользовался бы чувством страха и медицинскими установлениями и поехал бы в санаторий отдыхать: такая болезнь — это же страшно! А он играл. Играл до последнего дня. В последнюю неделю, за два, кажется, дня до смерти, он провёл четыре концерта; на последнем не мог выступать, извинился, публика попросила его просто выйти — он вышел и час, что ли, читал стихи, петь уже не мог.

Я не романтизирую — все эти сведения приходили в течение двух предпохоронных дней. Конечно, с таким отношением к своему здоровью всё было предрешено. Он как будто искал смерти. Так говорили о Маяковском, так говорили о Пушкине, так говорили о Рембо, о Есенине…

Но я не хотел бы, чтоб сложилось впечатление о нём, как о каком-то обречённом, закланном творце. Оптимизм — дух Высоцкого. Только не глупый, конечно, а оптимизм мудреца. Оптимизм патриарха. Он был мудр в своих песнях. Этой мудрости всегда поражались. Вот целый зал людей, и он начинает петь новую песню. И пластика голов, выражение лиц, если это переводить словами, такая: «Откуда? Как? Опять?! Ну надо же! Как человек может такое придумать?!». Потом он всё бросает, кладёт гитару и — опять тот же самый Володя, только не хватает буклистого пиджачка. Всё остальное было с ним до конца. И даже его спортивная форма, в которой он пребывал всегда.

И ещё мне хочется сказать о его интеллигентности. Казался грубым. (О Маяковском тоже говорили: грубый, на ноги наступает…). Вот взять его ответы на записки. В одной из магнитофонных записей концерта зафиксирован такой очень тонкий момент: он в ходе своей пружинистой, натянутой, как тетива, речи, уловил необходимость извиниться перед аудиторией: упала записка, и тут же его реакция: «Извините, я не бросаю — я их все соберу потом…». В этой мелочи — характер. Или отношение к эстрадной песне. Он её ненавидел, и она его ненавидела. Они друг друга не принимали. Замечу здесь, что ему одному доставалось любви больше и высшего, что ли, качества, чем целому жанру и сотням авторов, этот жанр воплощавшим. «Профессионалы» — в кавычках, закавыченные люди — были с ним очень грубы. Но как деликатно он обходился с ними на своих концертах! Он просто говорил, что эстрадная песня — это другое дело. В этой сдержанности — воспитанность и интеллигентность.

Почему-то в связи с этим мне вспоминаются Набережные Челны. Тогда не только мы впервые приехали в этот город, но и оказались вообще первым театром, приехавшим туда. Мы показывали там спектакли, нас принимали хорошо — те самые съехавшиеся со всего света люди, которые, как рассказывал уже Любимов, выставили вдоль всей улицы магнитофоны, когда мы шли в гостиницу. Руководство города попросило Любимова дать, кроме спектаклей, концерт, мол, театр театром, а в концертах мы тоже разбираемся — у нас Зыкина выступала. Короче — давайте Высоцкого. Но всё это называлось концертом театра на Таганке. Был сооружён колоссальный шатёр, и получился такой зал тысячи на три зрителей, со стенами высотой метров в пять. Снаружи стены мгновенно обросли лестницами, так что полон был не только зал — полны были и эти высоченные стены. Все хотели культурного развития. А мы, как и обещали, решили выдать лучшие силы. Вышла «известная вам по многим кинофильмам» Демидова, стала читать Блока. В зале — мрачный скепсис. Ушла. Следующий — не приняли. Ушёл. Выхожу я — мне уже прямо говорят: «A-а! Давай отсюдова…» Мне показалось это хамством. И вдруг вышел Володя, отодвинул меня и наступила… не просто тишина… Они словно вобрали в себя всю свою предыдущую жизнь — одним движением диафрагмы, одним вздохом, — они увидели его… и он сказал — совсем другим тоном, чем мы привыкли слышать: «Если вы, такие-сякие (он им интонацией это уточнил) сейчас же не замолчите, я вас уважать не буду, выступать не буду, потому что вы сейчас обидели не только моих ближайших друзей, но и артистов высочайшего класса, вы обидели… И перечислил одного, другого, третьего… И нам: «Ребята, продолжаем…». Тишина настала мёртвая, все чуть не плакали от расстройства, илица вдруг стали видны!

Ну, прочёл я Маяковского, потом пел Золотухин. Но чувствую, в зале хоть и молчат, но идёт оттуда какой-то напор: давай, давай быстрее, слышали уже, знаем, дальше, дальше… А потом вышел Володя. Я даже не стал его особенно и объявлять — сказал: «Теперь выступает Вла…» и — лавина аплодисментов, криков! Мы приросли с Золотухиным к кулисе и смотрели в прорезь на лица…

Дело даже не в том, что понимали его по-разному, и даже не в том, что понимали вообще. Просто тогда до нас дошло вот что. Внешне реакция на его песни выражается в каком-то рефлексном, балдёжном, как говорят сейчас, состоянии — от одного звука его голоса. Но причина-то, конечно, глубже, чем «свой парень», мужественный и всё такое. А есть, видно, какое-то всечеловеческое свойство: потребность надышаться воздухом жизни. И в его песнях есть этот воздух, которого так иногда не хватает в нашей сложной и подчас несимпатичной жизни.