Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

28 июля. Теперь эта фотография висит на сцене и провожает Володю в последний путь…

С 10-ти до 2-х мимо гроба шли и шли люди. Скорбно. Немного торжественно. Много цветов. На панихиде очень хорошие слова говорили Ю. Любимов, В.Золотухин. М.Ульянов, Г.Чухрай, Н.Михалков. Любимов вспомнил наши гастроли на КАМАЗе. Мы шли по очень длинной, прямой улице к гостинице. Было жарко, окна настежь. И из всех окон на полную громкость звучали песни Высоцкого. Володя шёл по этой улице, как Спартак, как гладиатор, выигравший победу.

Когда мы выносили гроб из театра, вся Таганская площадь была запружена народом. Сияло солнце. На крышах домов тоже стояли люди. Было удивительно тихо. В толпе у Ваганьковского кладбища я увидела Сергея Михалкова — он как поэт не мог не проводить поэта. Я стояла немного в стороне с М.Казаковым и О.Далем. Жара. Пекло. Вдруг Казаков: «Ну вот, застучали»… Это заколачивали гроб.

Истинное творчество питается индивидуальностью и народностью. У Высоцкого-поэта слово приходило с улицы и, очистившись его талантом, на улицу уходило. В его творчестве — прорыв к каждому. Каждый себя узнавал… Может быть, любили его и не все, но знала, безусловно, вся страна. Разные слои и разные поколения. Отцы и дети. Старики и молодёжь. Космонавты, пионеры, шахтёры, ответственные работники, пенсионеры, студенты. Поистине — народный певец! Демократическое направление в его творчестве — не на индивидуальном начале, а на понимании социального среза своего времени. Хотя во всём прочитывается его отчётливая интонация. Его интерес — жизнь всех. Но интонационно он защищал всегда не идею, а человека. У него нет злых песен, хотя он касался разных, отнюдь не самых светлых сторон жизни… Он очень любил Человека!

Песни Высоцкого воспринимались не ухом, а душой. «От сердца к сердцу — только этот путь…».

И уникальный голос. Перевести фразу с голоса на мысль — осмыслить, осознать произносимое — не всегда успеваешь: плывёшь по звукам. Голос — и чувство в ответ, вне словесного промежутка. Голос — не только как производное горла, но и как разум. Голосовой разум.

И неотъемлемая деталь — гитара. В записи с оркестром — это уже не Высоцкий. Поют многие. И даже лучше. Володя воспринимался только с гитарой. И гитара — не только инструмент, но и жест — поэтический и духовный. Этот жест вошёл и в его театральные работы: гитара есть и у Гамлета, и у Свидригайлова в последней театральной работе Высоцкого — в спектакле «Преступление и наказание» по Достоевскому.

28 июля. Поминки. Дома у Володи. Длинный стол без стульев. Близкие друзья и родственники. Говорила мать о том, что Володя был хорошим сыном. Потом отец — что с детства Володя всех звал по имени-отчеству, что его приняли сразу во все театральные институты… Они гордились сыном. Но не тем… Говорил его ближайший друг — о том, какой непростой человек был Володя, и как не надо сейчас об этом забывать. Человек сложный, иногда злой, резкий, неуступчивый… Говорила Белла Ахмадулина. Читала свои стихи, сочинённые на смерть Высоцкого:

Потом говорил очень старинный друг Володи. Я знала по Володиным рассказам, что у него есть друг, что он живёт на Байкале, и что когда Володе плохо, то он всегда едет на Байкал к своему другу. И вот что я услышала на поминках: «Когда Володю ещё никто не знал, но уже были его первые концерты, то я, не очень разбираясь в тонкостях искусства, всегда спрашивал Володю: «Народу было много?». Мне казалось тогда основным показателем успеха… Потом эта фраза «народу было много» — у нас вошла в поговорку. И каждый раз, когда Володя приезжал, после «здравствуй» он говорил: «Народу было много». И вот сегодня — Володи нет, а народу было много.

Начать вспоминать я мог бы с самого нашего начала, с тех дней, когда открылось наше общежитие на Дубининской, возле Павелецкого вокзала. О том времени очень напоминает песня о Первой Мещанской. Жили мы коммуной, не знали, что мы самые лучшие, а знали, что самый молодой, моложе всех нас — Любимов, хоть он и годился нам в отцы, и к каждому новому лицу относились мы, как к родному. Помню такой вечер. Один из нас женился, и мы собрались разделить с ним эту беду — сидели прямо на новеньком полу таким каре, и Любимов, и Дупак, наш директор, были с нами, и всё было молодо, зелено (от «зелёного змия»), и не пил только один человек — Володя. Он сидел с гитарой, в буклистом пиджачке (он как-то появился в театре в этом буклистом пиджачке, так и долго-долго из него не вылезал). Спел он несколько своих песен: «Где твои семнадцать лет», «Я подарю тебе Большой театр», «В тот вечер я не пил, не пел», «Сегодня я с большой охотою» и ещё что-то… Все были поражены и юмором, и чем-то ещё, что сейчас знают все. Но тогда самым важным оказалось то, что этими песнями, этим юмором он соединил нас всех, создал атмосферу искусства, поэзии, и мы вдруг оказались сопричастны этой атмосфере, в которой были Любимов, делающий театр, и Высоцкий, сделавший эти песни. И ещё он поразил нас своим изменением. Казалось бы, мы его знали-знали, и вдруг он начал петь, и у него — то ли из-за мимики, то ли ещё из-за чего-то, словом, произошла какая-то перефокусировка, какая-то модуляция, какой-то скачок извне вовнутрь, и он стал как-то опасно собранным, он стал спортивно беспощадным и начал гвоздить стены, глаза, лбы бестолковых, грешных и родных ему людей — правдой. Пускай через юмор, пускай через жанр, но — правдой! Это произвело впечатление бомбы — в первый же вечер.

Таких вечеров больше не было. Были другие вечера, уже на Таганке. Я лепил какие-то юбилеи-капустники, и собратья-соавторы помогали в этом: Золотухин как вокалист, Филатов — как автор прекрасных литературных пародий, Дима Можевич — как исполнитель и музыкант, а Володя всегда помогал какими-то шутками, песнями, которые сейчас надо раздобывать, искать во всей архивной неразберихе.

Ещё вспоминается из тех лет разговор о его ранних, уличных песнях (он никогда не называл их блатными, всегда — уличными). Тогда был период его «детских» и спортивных песен: о Буткееве, о вепре, о нечисти (пора «Баньки» и серьёзных песен пришла уже потом). Так вот, он говорил, что те, ранние песни легче, в них было легче дыхание, а сейчас писать становится трудно… Кажется, в том разговоре у нас впервые и появилось слово «стилизация».

… К чему угодно он был причастен, но только не к меланхолии, — что бы там ни было. Он приехал в Ленинград с похорон Шукшина — был злой, но не меланхоличный; когда были похороны Шпаликова, тоже его друга, — он был сердит, он был возмущён тем, как складывалась судьба друга Гены в последние годы, но он не был меланхоличен.