Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 2

Далее. Швейцеру казалось, что в эпизоде, для которого написана «Грустная песня» («Не добежал бегун-беглец») она обязательно должна звучать. Собственно, в сценарии она не предусматривалась, Володя предложил её сам, и предложил очень интересно, но… Эта песня не вошла по вине режиссёра.

Итак, для фильма были записаны: коротенькая речитативная «Баллада о маленьком человеке», «Баллада о манекенах» с Кальварским, всё, что имело отношение к мистерии хиппи — две песни и «Баллада об уходе в рай». Эпизод, к которому была написана «Баллада про оружие», вылетел на этапе утверждения сценария, а вместе с ним, значит, и сама баллада. А «Баллада» о Кокильоне», как и «Грустная песня» не должна была входить в фильм.

Меня очень удручила сама запись песен с оркестром. В сравнении с тем, самым первым исполнением, возникало ощущение, что птице подвесили на крылья тяжёлые гири, и она летит, но всё время снижаясь и почти падая.

Теперь о мистерии хиппи. Важно знать замысел этого эпизода. Мак-Кинли пытался зайцем попасть в сальваторий, чтобы проспать там 300 лет до лучших времён. А поскольку сальваторий находится под землёй, его выбрасывают под страшным давлением не вниз, как в мусоропроводе, а вверх.

И в своём одеянии, приспособленном для трехсотлетнего сна, человек, похожий не то на пророка, не то на ангела, парил над городом и опускался где-то на свалке на окраине Нью-Йорка на кучу песка — как раз там, где была стоянка хиппи, тоже беглецов, только не в сальваторий, а просто на окраину. Эпизод этот готовился с большим трудом: трудно было сочинить песни, похожие на американские, трудно было сформировать группу хиппи из московской массовки. И одежду, и быт хотелось воссоздать не а-ля поганая эстрада, а чтобы от этого веяло серьёзной жизнью. И получилось так, что поскольку все знали, что Володя будет играть Билла Сигера, то пришли люди, которые вполне могли сойти за хиппи. Среди участников этой массовки были художники, инженеры, физики… Была вся группа Хандамова — режиссёра и художника, который начинал картину «Раба любви», замечательно талантливого человека; он собрал вокруг себя очень интересную группу — ну, абсолютные хиппи, бесшабашная такая публика — и все они пришли сниматься в массовке. Съёмка была ночная. Где-то на задворках Мосфильма была построена очень забавная декорация. Мак-Кинли, Банионис, сходит с кучи песка, и начинается розыгрыш. Они играют в весёлую игру, они делают вид, что это — ах! — какой-то мессия, пришелец с неба, суперзвезда, Бог! Мак-Кинли, в белом хитоне, говорит: «Нет, я чиновник, член лицензионного совета!» — но хиппари всё равно его окружают. Это был не танец, не пантомима, а почти жизнь, хорошая такая возня — и тут из них же, из этой толпы выскакивает их главарь, Певец, Володя со своей гитарой, очень хорошо вступает музыка и начинается эта потрясающая песня «Вот это да!».. Далее под хор и улюлюканье Мак-Кинли тащили, усаживали и играли для него одного свою мистерию «Мы рвём и не найти концов», и весь этот розыгрыш обрывал крик петуха — это был конец первой серии…

Володя редко давал возможность снять более одного-двух дублей. Он прибегал, всегда опаздывая на два-три часа, но всегда успевал сделать гораздо больше тех, которые никогда не опаздывали. За ним никогда не оставалось долгов, он всё делал с блеском, заражал всех. Когда он появлялся, его за опоздание уже глухо ненавидели и административный, и художественный коллектив, но через 10 минут работы на площадке ненависть переходила в страстную любовь всех к нему. Всё прощалось — на съёмку приходил Моцарт, талант, сразу начинала бить ключом жизнь, и начиналось творчество, и начиналось счастье…

И на этот раз, на съёмке мистерии хиппи, всё было точно так же, с той же сменой настроения. Всё прошло блестяще, и было снято два дубля. Это было так красиво! Это было так здорово снято. Володя был так прекрасен — ему нравился этот эпизод, публика вокруг него была счастлива. Была хорошая тёплая ночь, которая всем казалась праздником — там собрались милые остроумные люди, которые наслаждались близостью Володи, валяли вокруг него дурака… Банионис… Съёмка была наслаждением, и на плёнке смотреть это было наслаждением, и вообразите себе, каким ужасом была для всех нас необходимость вырезать всё это из картины. Филипп Тимофеевич Ермаш, наш руководитель, по-моему, даже не отдал себе отчёта, почему он этого потребовал. Сцена была нужна даже и политически — вспомните слова Володиной песни: это же беглецы, которые повернулись спиной к мещанскому раю, которые кричат: долой угрызения вашей совести! долой ваш алтарь и аналой! Это было сделано в духе «синей блузы», в духе молодого Маяковского, это было великолепным пропагандистским, антиамериканским, направленным искусством! И человек не дал себе времени подумать! Он сказал: «А! Хиппи уже не модны, это уже всё давно ушло. Это всё вырезать!». Причём, в первом варианте был весь Бабочкин…

Последняя роль Бабочкина… Мы какие-то несчастные люди — последнюю роль Бабочкина, последнюю роль Володи — Дон Гуана… Ну, в ней он хоть попрощался со всеми пушкинской строкой…

Так вот, для нашего начальства была изготовлена одна (единственная!) полная копия фильма. Они посмотрели и были потрясены. И вот после этого потрясения, они, полагая, что надо и свою лепту внести, начали работать. Из нашей картины стало получаться что-то уже другое. Вышибли хиппи — опорный момент! — и зрителю уже непонятно, куда девался Мак-Кинли и куда девался Певец; всё стало несовершенно и кособоко… А Володенька, который пришёл на премьеру, ушёл с неё больной — он даже себе не представлял, как это ужасно, когда там нет мистерии хиппи. Актриса за один эпизод Потаскушки получила Государственную премию. Конечно, ему, человеку столько на эту картину поработавшему, надо было дать эту премию…

Но и это ещё не всё. После премьеры мы со Швейцером уехали отдыхать, и я строго-настрого наказала монтажнице, Клавдии Алеевой, беречь и не затерять эту единственную полную копию. Она эту копию отдала, и её смыли! Я никого так в жизни не ненавижу, как Клавдию Алееву. Смыли уникальную копию с последней роли Бабочкина и фантастически прекрасным Высоцким!

Мне казалось, что я обладаю каким-то богатством, потому что я много лет вёл дневники, записывая что-то и о нём, и о своих товарищах по театру. Но когда я читаю сейчас свои записи, то они мне не кажутся нужными, потому что это не имеет никакого отношения к явлению, которым является В.Высоцкий. И всё же я не могу несколько слов не сказать о том, что, может быть, известно только мне или работавшим с ним.

У колыбели театра на Таганке стоял такой замечательный, может быть, даже гениальный драматург — Николай Робертович Эрдман. И в 67-м или 68-м — я точно сейчас уже не могу сказать — году, когда мы репетировали «Пугачёва», Ю.П.Любимов заболел, и репетиции — несколько — вёл Эрдман. Он писал туда такие прозаические вставки. И вот на одной из репетиций мы сидим в зале, и Володя спрашивает: «Николай Робертович, а Вы пишете что-нибудь сейчас — сценарий или пьесу, там, прозу?». А он немного заикался, Эрдман, — кто его знал, тот, наверное, помнит, — он говорит: «А в-вы, В-володя?». Владимир говорит: «Я пишу. На магнитофоны». — «А я, В-володя, — на века». Володя говорит: «Да я, в общем, Николай Робертович, тоже кошусь на эти в-века». «К-коситесь, В-володя, к-коситесь, у вас получается. С-смотрю телевизор, в-вижу — В-высоцкий, знаю — не может быть. С-слышу — В-высоцкий, знаю — не м-может быть. Жду титров — В-высоцкий! В-вы п-понимаете, В-володя, что это такое, когда п-поэта можно узнать и п-по строке? Вы м-мастер, В-володя!».