Карел Конрад - Отбой!

Однажды выясняется, что невдалеке расположились поляки. Небезопасное соседство. Надо снарядить разведку, выяснить, как и что.

— Кто хочет в разведку, братья, кто не трус?

Эмануэль и еще четверо поднимают руки. После всего, что ему довелось выслушать, Эмануэль, видно, решил еще раз рискнуть жизнью; быть может, ему хотелось, пойдя на этот риск, заглушить гнетущие мысли, хотелось самоотверженностью еще раз умерить укоры совести, которые он испытывал, разочаровавшись в том, что прежде казалось ему долгом чести. Он так верил в справедливость, в прогресс, в лучшее, свободное будущее!

Чего только не довелось увидеть ему, хотя он и старался закрывать глаза (а от этого на сердце было еще мучительнее), чего только он не наслышался, как ни старался преодолеть свое разочарование и сознание гибели своих надежд!

Почему ему именно сейчас вспоминается австрийская военщина? Почему тогдашние мысли об армии вновь так властно овладели им? Почему опять в душе его былая ненависть к войне, к военной службе? Постепенно, день за днем, накапливалась эта ненависть. Так открывается старая рана. Не ошибается ли он, быть может, все это — заблуждения усталой души? Кто же прав?

Эмануэль берет двенадцать ручных гранат, чистит и заряжает карабин.

Кто же прав? Он шел искать эту правду. Шел в дым выстрелов, чтобы найти ответ на мучительные сомнения, и почти радовался тому, что снова слышит ружейную пальбу. Быть может, в ней прозвучит голос настоящей правды? Где правда — в лицемерной действительности или правы его, Эмануэля, сердце и обманутая совесть?

Торопливо проглотив обед, Эмануэль и его товарищи прыгают в сани.

Поздно вечером они возвращаются. Пуркине докладывает старшему лейтенанту Дворжачеку, что они долго искали поляков, проехали несколько деревень, наконец, уже в сумерках, добрались до одного подозрительного селения, примерно в часе езды на восток. Оставив сани в поле за деревней, добровольцы прокрались к трактиру. Оттуда доносились музыка и веселые возгласы. Наши разведчики осторожно пробрались вдоль стен, ружья наперевес, гранаты наготове. На дворе ни души, только тьма и метель. Эмануэль подышал на замерзшее окно. Стало видно просторное помещение. В клубах табачного дыма пляшут польские солдаты. Человек сто — пятьдесят.

Эмануэль вырвал листок из блокнота и написал: «Были здесь братья чехи и смотрели на вас. Наздар!» — и прикрепил записку к двери.

Затем разведчики спешат обратно к саням.

— Осел! Надо было кинуть в окно парочку гранат. Вот дурни! — хрипит вспыльчивый Дворжачек с такой же горячностью, с какой обнимал полногрудую Эстер.

Эмануэль строптиво сжимает губы. Это почти гримаса, она исказила обычно добродушное выражение его лица. Правда, которую искал Эмануэль, вдруг оказалась много непригляднее, чем он думал. Непригляднее, чем самые мрачные предположения, которые угнетали его в те минуты, когда идеал и действительность противоборствовали в его душе, и эта борьба мучила и изнуряла Эмануэля, доводила до отчаяния не меньше, чем прежде убожество, унижение, скука, грубость и лишения австрийской солдатчины:

— Помолчи, ты, бешеный! — дипломатически вмешивается осторожный Вытвар. — Брат Пуркине, пожалуй, подумает, что ты говоришь всерьез. Зачем бросать гранаты — ведь это не враги, это наши братья-славяне. Вы правильно поступили, ребята!

Эмануэлю не хочется ужинать (остальные разведчики так проголодались, что им не до разговоров), он только просит чего-нибудь теплого, чаю, что ли. Чаю с водкой от шинкарки Эстер.

К вечеру следующего дня возвращается с разведки Шпачек. С ним пять разведчиков и пятнадцать пленных поляков, в том числе офицер.

У польских солдат изнуренный вид, экипировка неважная. Они жадно накидываются на еду из нашей полевой кухни. Только офицер, легионер, отказывается от ужина, хотя заметно, что и он голоден. Ему мучительно стыдно: он взят в плен группой, втрое меньше его отряда.

С наигранным презрением он отворачивается от еды, не в силах глядеть, как чавкают его подчиненные.

Как глупо они попали в ловушку! Сперва они взяли в плен Шпачека, но не отобрали у него винтовку и гранаты. Наши ребята шли за ними по пятам. Поляки не замечали этого, а Шпачек знал. Внезапно он закричал по-немецки, чтобы было понятно полякам (они прежде тоже служили в австрийской армии):

— Kompagnie, zu mir! Рота, ко мне!

И прицелился из винтовки: «Ура, Градчаны!»

Поляки остолбенели, подняли руки и покорно дали себя обезоружить. Увидев, что «рота» состоит из пяти человек, офицер злобно сплюнул и отбросил сигарету.

Тем временем штаб в Подолинце известил нас, что установлена демаркационная линия между нашими и польскими войсками. Это широкая полоса, примерно час ходьбы. На вопрос: «Что делать с пленными?» — по телефону ответили: «Во избежание конфликта, немедленно освободить и доставить в район расположения польских войск».

Узнав, что Эмануэль — тот самый чех, который был вчера у них «в гостях» и оставил приветственную записку, польский офицер снимает с фуражки легионерский значок Белого орла и подает его Эмануэлю.

Спешно сооружен белый флаг из простыни, у крестьян реквизировали фонари. Надо торопиться, пока поляки не принялись за поиски пленных, пока не ударили на Гнязду.

Поляков сажают в сани, их сопровождает половина роты. Развевается самодельный белый флаг. Труба играет старый австрийский сигнал — перемирие.

Галопом вперед!

Другая половина роты в полном вооружении поспешно выстраивается на площади.

Воспользовавшись общей суматохой, Эмануэль дает тягу. Он бежит к воротам самой последней избы к бьет прикладом в дверь:

— Лошадей!

Вылезает хозяин, видит штык, наставленный ему в грудь.

— Лошадей! Сани! Быстро!

Грозная интонация Эмануэля заставляет крестьянина поторопиться.

На площади уже слышна команда: «Ружья на плечо!»

— На-а пле-ечо! — прокатывается эхо.

Эмануэль вскакивает в сани. Он срывает с себя ремень и бьет по коням.

— Н-но, н-но!

Без милосердия хлещет он лошадей. Он, который так любит животных.

— Н-но! — Бац, бац!

В голосе Эмануэля озлобление.

— Н-но, сволочи! — кричит он на лошадей.

Сволочи? Не это ли слово кричал еврейке-шинкарке пьяный старший лейтенант Дворжачек?..

Эмануэль нахлестывает лошадей тугим ремнем. Он запыхался, в висках у него стучит кровь. Ему вспоминается возглас Дворжачка: «Осел! Надо было кинуть туда парочку гранат…»

Издалека слышен ружейный огонь. Кони несутся галопом, уносят Эмануэля, прочь от батальона, от военной службы. Но звуки выстрелов все еще преследуют его, их не заглушить даже щелканьем ремня.

— Н-но! Н-но! — Бац!

Наконец можно отбросить ремень. Выстрелов не слышно. Тишина. Сторожкая тишина леса. Кони идут шагом.