Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Как-то утром мне позвонил мой приятель Ионас и сказал, что собирается свозить нас в баню. «Ты только представь себе, как славно будет помыться воскресным днем в бане», — сказал он, и я, подумав о Смердякове, тут же согласился. Смердяков пришел в восторг, он был наслышан об эстонских банях, но ему до сих пор не удавалось побывать в них. Конечно, в первую очередь его заинтересовало, будут ли там женщины. Мне пришлось огорчить его, сказав, что на этот раз собирается исключительно мужское общество. «Надо полагать, будет грандиозная пьянка», — заметил он и пояснил, что читал где-то, будто у эстонцев есть такой обычай — перед выпивкой они моются в бане.

Стоял солнечный день, однако дул прохладный ветерок. Сестра Ионаса растопила баню, но едва мы приехали, передала бразды правления брату, а сама поспешно скрылась. Я с облегчением вздохнул: единственная женщина в доме теперь вне поля зрения Смердякова. Мы решили, пока баня будет накаляться, пройтись к морю. Море было прозрачно-зеленым и не слишком холодным. Смердяков был разочарован: хотя по пляжу и разгуливали женщины, но они не имели к нам ни малейшего отношения, всех их сопровождали кого мужья, кого матери или друзья-подруги. Мы сидели на песке и смотрели, как Смердяков, скинув с себя одежду, бросился в волны. Волосатый, словно черт, спортивного телосложения, он резвился подобно мальчишке, энергия била в нем ключом. Я представил себе, что когда он станет выходить из воды, все женщины, находящиеся на пляже, захватив махровые полотенца, устремятся навстречу этому олицетворению мужественности. Однако никто даже не шелохнулся, воскресный пляж лежал, подставив животы солнцу. Поблизости от нас расположились две женщины, похожие на казашек, подле них, словно сторож, сидел меланхолического вида мужчина в костюме, но без туфель. Смердяков вышел из воды, растянулся на солнце, и казашки, бросая на него взгляды, заговорили по-эстонски.

Вскоре к ним присоединился и Ионас, он пришел сообщить, что баня готова. Мальчишки прыгали в море с камня, без конца плескались, ничуть не боясь холодной воды, и Ионас сказал, что один из них его сын. Мне показалось это просто невероятным, потому что когда я последний раз видел его сына, тот едва доставал мне до колена. Но время летит, и с каждым годом все быстрее, точно так же, как летят деньги, которые мы зарабатываем.

Баня была превосходной. Смердяков не скупился на похвалы, а Ионасу не надоедало их слушать. После бани мы сидели на веранде, обмотав вокруг бедер полотенца и предоставляя солнцу позднего лета ласкать наши потные тела. Затем к нам вышел отец Ионаса с полным блюдом рубиново-красной смородины. Он только что приехал на дачу с какого-то дня рождения, усталый, но жаждущий бесед. Обратил наше внимание на ласточек, которые без конца, не боясь людей, залетали в свое гнездо под стрехой бани, и сказал, что с того самого времени, как начал строить дачу, мечтал, чтобы ласточки поселились где-нибудь возле дома, и вот в этом году они наконец прилетели. Разговор перешел на ласточек, мы восхищались их красотой и совершенством, и отец Ионаса спросил: не хотел бы я нарисовать их? Я ответил, что не решаюсь запечатлеть на холсте такой шедевр природы, хотя прекрасно знал, что просто не хочу загромождать свои картины подобными деталями, и когда через какое-то время отец Ионаса пошел отдыхать, я перевел разговор на другое, сказав, сколь существенен для художественного произведения выбор объекта, ибо на сердце у меня скребло из-за того, что я в такой манерной форме высказал нежелание последовать его совету.

— Каждое художественное произведение должно содержать в себе какое-то послание, — провозгласил архитектор Мейнхард, — понятие «послание», по-английски message, имеет определенное значение, оно всеобъемлюще и столь же важно, как процесс соединения клеток при рождении чего бы то ни было.

Message витало в воздухе и передавалось теперь из уст в уста, вызывая всевозможные ассоциации.

Но внезапно Смердяков изменил ход нашей оживленной беседы.

— Мне кажется, что рассказом или стихотворением возможно передать даже сугубо личное послание, — сказал он, усмехаясь.

На проводе покачивалась ласточка, шум голосов, похоже, пугал ее, но когда мы, в ожидании продолжения, замолчали, она плавно скользнула в свое гнездо.

— Не знаю, достаточно ли утонченна моя история, чтобы конкурировать с теоретической беседой, но я просто не могу противостоять искушению рассказать ее вам, — произнес Смердяков и сделал несколько глотков смородинного морса. Морс был восхитителен, Ионас растер смородину с сахаром и залил ее водой. — Божественно! — вздохнул Смердяков. — Какой-то особый вкус свежести — вкус лета, целое лето в одном-единственном глотке.

— Послание лета… — насмешливо произнес Мейнхард, и Смердяков начал свою историю.

— В ту пору я был еще начинающим литератором, кое-что у меня появилось в печати, отнес в издательство первую книгу, правда, это был сборник стихов, — когда в один прекрасный день мне предложили поехать на всесоюзный фестиваль поэзии. Для меня это было большим событием, со всей страны съехались молодые и старые поэты, и город Н. торжественно встретил их: повсюду пестрели лозунги, афиши, в газетах этому событию были отведены специальные полосы, мы много ездили, выступали на заводах и предприятиях. Помню, какое чувство опьянения я испытывал — за одну ночь я стал настоящим писателем, это мне как с неба свалилось, у меня не вызывало никаких сомнений, что все обстоит именно так, я был горд и прямо-таки парил на крыльях счастья. За несколько дней до закрытия фестиваля нас повезли в пионерский лагерь, мы выступали перед детьми, потом нам устроили пикник в березовой роще на берегу озера — местным деятелям захотелось провести уютный вечер в обществе поэтов. И вот там, едва я выпил рюмку водки и собрался закусить ее соленым огурцом, как мой взгляд встретился с сияющим взглядом девушки, которая с любопытством рассматривала меня. Очевидно, чрезмерное возбуждение этих дней не прошло для меня даром — сердце затрепетало от любви, и каждое слово и прикосновение Марины заставляло его биться все сильней и сильней. Ну а потом — закат, озеро, окрашенное в вечерние тона, прогулка на лодке, утренний туман… Вся эта идиллия кончилась неожиданно быстро, в тот момент, когда мне удалось поймать попутную машину, которая довезла меня до города Н. В калейдоскопе выступлений и встреч, праздничного закрытия фестиваля я почти забыл о Марине, мысль о ней жила во мне подобно отголоску услышанной когда-то красивой мелодии, не более. Но спустя неделю — я уже был дома — эта мысль стала преследовать меня. Я почувствовал, что безнадежно влюблен. В прямом смысле слова безнадежно — без малейшей надежды когда-либо еще встретиться с ней. Я почти ничего не знал о Марине — ни ее фамилии, ни даже, работала ли она в этом пионерском лагере или попала на пикник случайно. Получилось так, что всю ночь я проговорил только о себе, она же терпеливо слушала. Во всяком случае, мой отъезд был столь поспешным, что я не успел спросить ее адрес, но, возможно, у меня и в намерении не было узнавать его. Я понимал, что упустил свое счастье. В воспоминаниях все казалось таким прекрасным… Я клял себя, готов был биться головой об стену. Потом передо мной забрезжил неясный луч надежды, и я сел сочинять рассказ, в котором описал зарождение любви между неким молодым человеком и Мариной, стараясь воспроизвести в мельчайших подробностях ту ночь, запечатлеть мгновения, о которых знали лишь мы двое, так, чтобы она смогла вычитать в них признание в любви, страстное желание никогда не разлучаться.