Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Рассказ и впрямь получился неплохой и трогательный, и хотя я особенно не надеялся, что он увидит свет, однако мое, если можно так выразиться, предложение руки и сердца опубликовал всесоюзный молодежный журнал. Теперь оставалось лишь ждать. Я ждал, и годы шли.

С течением времени Марина превратилась для меня как бы в заветную мечту, в сверхидеализируемую женщину, наверное, поэтому я так и не смог ни к кому по-настоящему привязаться. Я искал такую женщину и был несчастен, что не находил. И вот, четырнадцать лет спустя, в чудесный осенний день, я получил письмо, отправленное в редакцию молодежного журнала, а оттуда пересланное мне. Писала Марина! Я был тогда в третий раз женат, и этот брак едва теплился, подобно догорающей свече. Теперь, думал я, все мои мучения кончатся. По крайней мере, я верил в это, когда получил письмо.

Наверное, я до конца дней не забуду встречи, которой ждал и о которой мечтал четырнадцать лет. Оказалось, что женщина моей мечты сильно раздобрела, с ярко накрашенного лица на меня смотрели злые завидущие глаза; она приехала с мальчиком лет десяти и, узнав, что не может немедленно перебраться ко мне, истерически зарыдала. Я не знал, как избавиться от нее, ее агрессивность зашла настолько далеко, что в мое отсутствие она пришла поговорить с моей женой и привела того десятилетнегомальчишку, сказав, будто это мой сын. Я бы с удовольствием уехал куда-нибудь, но даже этого я не мог, боялся, как бы она не выкинула какого-нибудь номера, помешать этому можно было, лишь оставаясь на месте. Однако после неописуемых пыток, продолжавшихся для меня целый месяц, она неожиданно исчезла. Уехала, улетучилась, как некий кошмарный сон, и я больше ничего не слышал о ней.

Над нашими головами пролетела ласточка — кормить своих пищащих, жадных, желторотых птенцов, а вторая беспокойно покачивалась на проводе и конечно же была возмущена, что мы до сих пор не убрались с террасы, где был ее дом.

Да, подумал я, вставая и лениво потягиваясь, обо всем этом можно будет когда-нибудь написать рассказ.

И вот теперь рассказ о Смердякове готов. Но я все-таки еще раз внимательно перечитываю написанное: не вкралась ли туда ненароком фраза, намек или обстоятельство, в которых кто-то сможет вычитать предназначенное ему послание, и, только перечитав, решаю со спокойным сердцем передать рукопись в журнал.

Громыхнув входной дверью, отчего по всей лестничной клетке прокатилось раскатистое эхо — так хлопает дверь от сквозняка или от слишком тугой пружины, — поднявшись ступенек на десять, постояв, набрав в легкие воздуха вместе с просочившимися из какой-то квартиры запахами жареного и шумно выдохнув его, звук этот скорее походил на вздох, чем на выдох, преодолев еще несколько лестничных маршей, остановившись у двери своей квартиры, открыв ее ключом из связки, распахнув затем по привычке окно гостиной и сев в кресло, Сандер Лепик не почувствовал ничего: не было ни мыслей, ни ощущений, ни напряжения, ничего, что отличало бы этот день от остальных дней, когда он возвращался с работы домой и располагался в кресле.

Казалось, что никакого следа не оставило у него и утро, когда он отправился на рынок за цветами и, выбирая в оцинкованном ведре королевские лилии, внезапно увидел свою бывшую жену в компании трех подвыпивших парней — они шли со стороны пивной будки. Он повернулся к ним спиной и долго копался, отыскивая деньги, а когда жена прошла мимо и уже не могла заметить его, пошел вдоль заваленных фруктами прилавков, провожаемый бесстрастными выкриками рыночных торговок: яблоки, яблоки…

Теперь, вернувшись с работы, он сидел в кресле и листал свежий номер литературного журнала, который купил в газетном киоске по дороге домой, когда ему вдруг бросилось в глаза имя одной писательницы, поначалу оно пробудило в нем какие-то смутные ассоциации, но неожиданно он вспомнил, как однажды, обедая в ресторане, услышал, вернее, поймал в воздухе имя своей бывшей жены — небрежно оброненные имя и фамилию, столь знакомые ему, но прозвучавшие в чужих устах с непривычным ударением на последнем слоге и показавшиеся поэтому настолько странными, что он невольно ощутил в них явный диссонанс, задумался, медля отправить в рот кусок отбивной и прислушиваясь к последующим фразам, ясным и в то же время непонятным, которые сопровождал сдержанный смех.

Сейчас, когда он сидел в кресле, ему вспомнились оба этих эпизода, их неприятное и пугающее созвучие; все его чувства обострились, и, не в состоянии выдержать этого, Лепик встал и принялся ходить из комнаты в комнату, не находя себе места, в конце концов включил проигрыватель и поставил первую попавшуюся под руку пластинку. Постепенно вместе со звуками музыки в его душу проник покой, мысли перенеслись на другое, уже он думал о том, что скоро пора идти — у Кирстен день рождения, — и улыбнулся, представив себе, как она обрадуется красивому колье, которое он заказал у модного художника по металлу.

Однако состояние покоя было недолгим и быстро сменилось необъяснимой тревогой, желанием что-то разбить или расплакаться; Лепик в сердцах выключил проигрыватель, но уже через минуту поставил пластинку сначала, чтобы комната вновь наполнилась музыкой Вивальди.

На этот раз покоя он не обрел — музыка звала к воспоминаниям, — он отыскал в ящике стола коробку с фотографиями, стал разглядывать снимки — все, что осталось от их любви и брака: незначительные события, улыбки, пейзажи и тут же фотографии общих друзей, фотографии детства. Красивое, уже успевшее стать чужим женское лицо обрело знакомые черты, словно ожило, и душу Лепика вновь охватили сомнения и боль, в существовании которых он не хотел себе признаться. Так он и провел вечер — снова и снова слушая Вивальди и перебирая фотографии; день рождения Кирстен был забыт, все в окружающем его мире отошло на второй план, стало несущественным, единственное, что не давало ему покоя, — это стоящее перед глазами лицо жены, с которой они были счастливы в течение многих лет, и он внезапно подумал, что это время можно еще вернуть, вернуть любовь и прежнюю жизнь, и когда он так подумал, то решение, которое зрело в подсознании и проникло в сознание каким-то слишком уж окончательным, испугало и ошеломило его.

Довольно неприятно и неловко рассказывать о последующих днях Сандера Лепика; он, кого мы привыкли видеть всегда жизнерадостным и веселым и кто уместной шуткой или дельным советом помогал другим преодолевать неприятности, внезапно надломился. Это обычное, ничего не говорящее выражение, которое в большинстве случаев употребляют, когда хотят сгустить краски, оказалось в данном случае единственно уместным: лицо серое, под глазами темные круги от бессонницы, сам мрачный, неприветливый, и, что хуже всего, Лепик стал относиться теперь к своим служебным обязанностям с каким-то небрежным безразличием.