Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Леопольд замедляет шаг, он словно боится этой встречи с Альбертом. Мелькает мысль: а вдруг это тот самый чудак Альберт Трапеж, о котором столько рассказывали, надо быть начеку, чтобы тебя снова не разыграли. Самое правильное сразу же взять быка за рога — войти, сказать: здравствуйте, мне посоветовал обратиться к вам Мейнхард, я нашел письмо, где говорится об увеселительном заведении… Однако Леопольд понимает, что едва ли воспользуется заготовленной фразой, ибо может сложиться совсем другая ситуация и обращение, придуманное заранее, окажется неуместным. Придется импровизировать, как актеру, забывшему авторский текст. Неожиданно ему с пугающей ясностью представляется, будто мир вокруг него поделен на множество сценических подмостков, где действующие лица, появляясь, произносят каждый свою реплику. Дома и квартиры — это сцена, платформа электрички, кафе, где он недавно сидел, улица, по которой сейчас прогуливается, — все это сцена, и ему ничего не остается, как подчиниться, если режиссер решит произвольно изменить мизансцены.

Дом, который ему нужен, находится в стороне от улицы, он построен с учетом строгой симметрии, в центре — веранда с цветными окнами и выкрашенная черной краской дверь, которая в первый момент производит впечатление черной дыры. Остальные окна без занавесок, мрачные, кажется, словно за ними нет жизни, тем не менее от дома веет уютом, в нем больше притягательного нежели отталкивающего, и Леопольд открывает калитку и по петляющей меж кустов, посыпанной кирпичной крошкой дорожке направляется к дому; на миг он останавливается и глядит на восемь кирпичных труб в углу сада, но не задумывается над их назначением, идет к двери и нажимает на кнопку звонка. Позвонив несколько раз и не дождавшись ответа, Леопольд решает, что звонок либо испорчен, либо не присоединен к проводке; тогда он принимается стучать, но в доме по-прежнему стоит тишина, и Леопольд идет за дом, надеясь найти там еще одну дверь или встретить кого-нибудь в саду. Он едва доходит до угла, как видит стоящую под соснами машину.

В памяти, подобно вспышке молнии, возникает картина: в лесу застывшая, безжизненная, словно вросшая в землю скала, стоит машина, через некоторое время она начинает медленно двигаться в его сторону. Он ясно видит, что через ветровое стекло на него в упор смотрят двое… Нет сомнения — машина, которая стоит здесь, та самая, тот же цвет, те же фары, и неожиданно Леопольда охватывает страх. Непонятно, дико, прямо-таки смехотворно. Ну так ли уж смехотворно? Похоже, что между письмом и машиной, заехавшей в лес, есть связь, а теперь он видит эту машину в саду дома, куда его направил Мейнхард… Нити переплетаются, словно в детективной истории. Но с какой стати Леопольду совать во все это свой нос?

Он поворачивается и быстро, не оглядываясь, выходит на улицу, словно боится, что кто-то заговорит с ним и тогда ему придется назвать Альберта и упомянуть про найденное письмо. Он уже отошел от дома на порядочное расстояние, когда его снова начинает разбирать любопытство, он еще не знает, перевесит ли оно чувство страха и вернется ли он сюда снова, чтобы узнать что-нибудь про увеселительное заведение.

Страхи могут быть разные, некоторым образом вся жизнь человека состоит из страхов и опасений. Он помнит страхи своего детства, когда, бывало, набедокурив, ждал неизбежного наказания, помнит постоянный страх перед неожиданными вспышками гнева у отца. Да и школьные годы были наполнены страхами перед контрольными и экзаменами, они до сих пор время от времени повторяются в снах. Однако вершиной всех страхов был страх перед мальчишкой по имени Альдо, который при каждом удобном случае прижимал его в школе к стенке и костяшками пальцев пересчитывал ему ребра (вот вырасту и изобью его, всякий раз думал Леопольд, глотая слезы обиды и боли, это было страстное желание — поскорее стать взрослым, ибо ему казалось, что взрослые люди и ростом и силой более или менее равны. Позже они с тем парнем вместе ходили в вечернюю школу и прекрасно ладили). Детские страхи были конкретными, реальными. Теперь же, став взрослым, Леопольд испытывал страхи, не поддающиеся определению. Они как набат призывали к осторожности. Может, ему лучше остановиться, не идти дальше, взвесить все и вернуться назад?

Итак, с увеселительным заведением пока не ясно, бормочет себе под нос Леопольд. Придется смириться с тем, что сегодня его уже ничего не ждет. Нет улыбающегося Альберта, который взял бы его под руку и повел развлекаться. Маленькое развлечение было бы очень кстати после проделанной работы, явилось бы компенсацией за мучительные месяцы одиночества, проведенные за мольбертом. Муки и радости творчества! Боязнь, что ничего не получится. Благословенное чувство, когда холст начинает оживать и ты видишь, что ухватил именно то, чего хотел. Может быть, это и есть вожделенная оплата за труды и ни о чем другом и не следует мечтать.

Он проходит мимо дома, где находится его комнатушка и помещение, которое он может называть ателье, но даже не смотрит в ту сторону, ибо решил прогуляться на улицу Сихи [2] Сихи — цель. . Теперь у него появилась цель пройтись. Улица Сихи когда-то была просекой. По асфальту скользит рула. Один едет, четверо смотрят. В его времена ездили на велосипеде — один ехал, остальные нетерпеливо ждали своей очереди. В его времена играли в «биту»; клали медяки на рельсы, и они расплющивались под колесами электрички.

Леопольд поравнялся с мальчишкой, раскатывающим на руле, остальные, в разрисованных майках, стояли, прислонившись к забору с сигаретой в зубах; взгляды ребят даже на миг не задерживаются на нем — он для них не существует. Он — воздух, скользящая по улице бесплотная тень. Будь он лет на десять моложе, его бы окинули оценивающим взглядом — друг или враг, а теперь он вышел из игры.

Однажды в электричке он загляделся на миловидную девушку, его внимание привлекло ее лицо, оно не бросалось в глаза красотой, нет, в первый момент показалось даже обычным, как василек или ромашка на краю поля, но затем он уловил в нем какую-то внутреннюю, не поддающуюся описанию красоту, она захватила его, заставила обо всем забыть, он просто был благодарен природе, которая создала нечто подобное. Леопольд загляделся на девушку, не отвел глаза, когда она это заметила, и, ошеломленный, увидел, как лицо ее вдруг стало настороженным, затем высокомерным, и он услышал, как она сказала подруге: «Не понимаю, чего этот старикан таращится на меня?» «Старикан» было, разумеется, преувеличением, гиперболой, однако это слово все поставило на места, дало понять, что он им неинтересен, что он зверь иной породы, а может, и вообще вымерший динозавр.