Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

— Сижу, — ответил репортер, достал из кармана спички и снова закурил.

Женщина поднялась наверх и остановилась перед ним.

— Забавно, нет, в самом деле, что вы здесь делаете? — хихикнула женщина.

— Я собирался в гости к Хилле Сиймер, — ответил репортер; ему лень было что-то придумать или соврать.

— Так что же вы тогда не идете? — снова хихикнула женщина.

— Видите ли, во-первых, потому, что час уже поздний, а во-вторых, я не думаю, чтобы ее супруг и дети были в восторге от этого ночного визита.

— Но Хилле Сиймер не замужем и у нее нет детей, — игриво произнесла женщина, — к тому же она только сейчас вернулась с банкета.

— А вы откуда знаете, что она только что вернулась?

— Знаю, потому что я и есть Хилле Сиймер, к которой вы собирались в гости. — И женщина прямо-таки зашлась от смеха. — Пойдемте же, — сказала она, перестав смеяться, и протянула руку, словно ждала, что репортер ухватится за нее.

— Не знаю, удобно ли, — пробормотал репортер, однако встал и вошел в дверь квартиры номер 23.

Повесив пальто на вешалку, репортер, словно стараясь оправдать свое вторжение, сказал:

— Кюльванд дал мне ваш адрес и сказал, что вы хотите побеседовать со мной, хотя то, что я заявился среди ночи… — Он подыскивал слова, чтобы чем-то обосновать свой приход, однако нужные слова не приходили на ум. Неожиданно лицо женщины стало серьезным, она внимательно посмотрела на репортера, и тот увидел, что пришел в гости к хорошенькой, небольшого роста темноволосой женщине лет тридцати в платье цвета лососины, облегающем ее безупречную фигуру. — Могу я попросить стаканчик воды? — спросил репортер, чтобы прервать молчание.

— Когда я увидела вас на лестнице, я подумала, что вы и есть тот самый насильник, и ужасно испугалась, — сказала Хилле, доставая из кухонного шкафчика стакан. — Невероятно жуткая история! Шофер рассказал… Сегодня ночью на улице Карья изнасиловали женщину. Прямо посреди улицы, у нее было отрезано одно ухо и все тело в ножевых ранах. Бог ты мой, теперь страшно по вечерам из дому выходить.

Вот как, подумал репортер, взял из рук женщины стакан воды, и его взгляд скользнул по желтым в цветочек обоям, по блестящим белым кухонным шкафчикам и остановился на пустых бутылках с пестрыми иностранными этикетками, стоявших на полке между шкафчиками. Довольно-таки странная кухонная утварь, другое дело, если б бутылки были полными, он бы охотно выпил вместо стакана воды стаканчик вина.

— Что хотите — чай или кофе? — прощебетала Хилле и, не ожидая ответа, положила на стол пачку «Pauligin tuotteet ovat laatutavaraa», которая лежала посреди кухонного стола со столешницей под мрамор и улыбалась Таавету сверкающей рекламной улыбкой девушки в национальной финской одежде.

— Пожалуй, все же кофе, — растягивая слова, произнес репортер и подумал, что попросит также стаканчик спиртного, однако не попросил.

— Пока я тут хозяйничаю, посидите и послушайте музыку, — предложила хозяйка, и репортера провели в другую комнату, где его чуть ли не силком усадили на диван.

— Что бы вы хотели послушать? — любезно спросила хозяйка, включая проигрыватель.

— Я с удовольствием послушал бы Вивальди, — сказал репортер, но, увидев, что Хилле в затруднении и что среди пластинок нет ни одной, где обложка была бы поскромнее, добавил, что вообще-то ему все равно.

— Тогда я поставлю «АББУ», это одна из их последних пластинок, — сразу же оживилась Хилле.

Черт, о чем же хотела говорить со мной эта дамочка, подумал репортер, оставшись один. Странно. Очевидно, какая-нибудь интрига в связи с телепередачей — кого-то не хотят пускать в эфир, а кого-то хотят. У Оскара свои планы, у этой дамы свои, а я, бедняжка, должен расхлебывать эту кашу… Но я дал себе слово позвонить утром режиссеру, так что никакого балагана с репортажем не будет, а если что и будет, так только серьезная проблемная передача, и пусть тогда все эти Оскары видят.

— Какой чудесный был вечер, почему вы так рано ушли? — спросила Хилле под аккомпанемент «Dancing Queen», расставляя на золотистых салфетках чашечки и рюмки.

Выходит, и выпить дадут, улыбнулся про себя репортер, и сказал:

— Надо было кое-что упорядочить, позвонить режиссеру и прочее.

— Тогда конечно… — понимающе кивнула Хилле. — Вы джин пьете? У меня должна быть где-то бутылка английского джина… — И она открыла одну из дверц секционного шкафа.

— С превеликим удовольствием, — обрадовался репортер.

— Итак, устроим себе приятный вечер, — улыбнулась Хилле и налила в чашечки кофе.

«По-моему, сейчас глубокая ночь», — усмехнулся про себя репортер и поднял рюмку.

— За встречу, — предложила Хилле.

— За встречу, — отозвался репортер.

— Вы не знаете точно, отчего умер актер Куритамм, говорят, от цирроза печени? — спросила Хилле, откидываясь на спинку дивана и поглядывая на него из-под опущенных ресниц.

Ого! Неужели именно это она и хотела спросить у меня… И репортер почувствовал, как на скулах у него заходили желваки. — Нет, у него было больное сердце, — коротко ответил он и, чтобы переменить тему разговора, поинтересовался, о чем хотела поговорить с ним женщина.

— Знаете ли… у меня тут несколько тетрадок стихов… может, взглянете… — нерешительно произнесла Хилле.

— Не знаю, смогу ли сейчас…

— Разумеется, разумеется… мы еще успеем, — поспешно сказала Хилле, репортер налил себе джину, выпил и мрачно подумал, что только этого еще не хватало.

— Но почему вы такой серьезный, улыбнитесь же, мне так нравится, как вы улыбаетесь в конце каждой передачи… Когда я увидела вас сегодня на открытии выставки, мне показалось, будто мы с вами старые знакомые. — Она закрыла лицо рукой, словно пытаясь скрыть появившееся на нем выражение восторга, а может, это движение означало, что она все еще не верит, что беседует с репортером. — Знаете, я просто не могу поверить, что вы здесь, — спустя какое-то время сказала женщина.

Репортер снова налил себе джину. Похоже, я пришел сюда для того, чтобы, развесив уши, выслушивать комплименты, и скоро у меня от них начнет звенеть в ушах, с горечью подумал репортер. Дешевое кокетство… Он презирал себя за это. Выпив, он стал говорить, слова текли сами собой, неожиданно он ощутил необъяснимое наслаждение, что может излить душу, и тогда он начал свою исповедь:

— Вы принимаете меня за кого-то другого, на самом деле я просто неудачник, который никогда не достигнет того, чего хочет, и единственно лишь из-за своей неумелости. Когда я делаю передачу, то каждый раз замышляю нечто грандиозное, сильное, такое, что заставило бы людей призадуматься, взглянуть на жизнь по-иному, я стремлюсь любой ценой сделать хорошую передачу, но когда заканчиваю ее, то от первоначального замысла ничего не остается, один лишь пшик, и в этом повинен только я сам, я не в состоянии подчинить себе зрителя, не в состоянии внушить ему свои мысли, я не справляюсь с этой работой…