Ричард Руссо - Непосредственный человек

— Тебе может показаться это странным, но с недавних пор я перечитываю Диккенса.

Очевидно, он считал, что делает автору честь, под конец жизни возвращаясь к книгам, чью пресность высмеивал на протяжении всей своей долгой карьеры.

— Значительная часть его текстов кошмарна, разумеется. Просто кошмарна, — уточнил отец, преклоняясь перед прежним своим мнением по этому вопросу. — Возможно, даже основная часть. Но что-то в нем есть, не правда ли, есть что-то… Какая-то сила… нечто… — Он поискал верное слово. — Трансцендентное, пожалуй.

Не было никакого смысла отвечать ему. Этот разговор лишь по видимости был обращен ко мне, на самом же деле отец беседовал с самим собой, и, честно говоря, я не мог припомнить, чтобы хоть один наш разговор строился иначе.

— Мне почти что кажется, — продолжал он, — что я погрешил против этого человека.

Это заявление, должен признать, столкнуло меня в объятия некоего мощного чувства, гибридного по своей природе, поскольку в данных обстоятельствах и скорбь, и веселье казались равно уместными.

— Папа! — сказал я наконец, когда голос вернулся ко мне. — Ты из-за этого чувствуешь себя виноватым? Из-за того, как ты обошелся с Диккенсом?

Он без промедления кивнул:

— Да. — И повторил: — Да.

Я думал, он смотрел на меня, произнося это слово, но потом понял, что он видит нечто за моей спиной — то ли заброшенную карусель, то ли Пипа и Джо Гарджери [25] 25 Герои романа Чарлза Диккенса «Большие надежды». в кузне. И тут что-то случилось с его лицом. Оно словно бы развалилось на куски, и по щекам потекли слезы, в точности как описывал мистер Перти.

— Как бы я хотел… — пробормотал он и продолжать не смог. Скорбь поглотила его.

Ребята из творческого семинара запомнили то мрачное молчание, которым завершилась наша последняя встреча, и решили, что нам следует продолжить с того места, на котором мы остановились, — и плевать на внезапное отсутствие Лео. Но ведь Лео не только не пропустил ни одного занятия, он обычно являлся заранее и расхаживал в коридоре, чтобы подкараулить меня «на пару слов», а я предпринимал обходной маневр, возникая ровно через минуту после звонка и указывая ему на циферблат, висящий в конце коридора. А уж если на семинаре обсуждалось произведение Лео, то в следующий раз он и вовсе рвался в бой. Я ожидал, что нынче Лео окажется особенно ретив, поскольку препарировать нам предстояло рассказ Соланж.

Возможно, Лео усвоил совет Хемингуэя. В начале семестра он объяснял мне, почему старина Хэм не одобрил бы наш курс. Хэм рекомендовал молодым писателям окунуться в настоящую жизнь, он высмеивал все эти «творческие группы» и болтовню о ремесле. Уж конечно, он бы не одобрил современную структуру семинаров. Когда Лео излагал мне все это, я всерьез подумывал, не признать ли мне его правоту, ведь тогда он уйдет из университета и запрется в бревенчатой хижине где-то в горах со старой печатной машинкой и несколькими пачками бумаги. Вместо этого я напомнил Лео, что в молодости Хемингуэй жил в Париже и по утрам писал, а вечерами рассуждал о литературе в компании Гертруды Стайн и Шервуда Андерсона, — возможно, это был первый в истории и лучший творческий семинар. За то, что я образумил Лео, я получил свою награду — еще один семестр смертоубийственных рассказов.

Впрочем, на сегодняшнем семинаре отразилось не столько отсутствие Лео, сколько мое присутствие. Уильям Генри Деверо Младший, по-видимому, присутствовал сразу на нескольких уровнях. Я сидел за столом, и я же валялся под столом. Вчера я вознесся и взирал на коллег сверху вниз, сквозь щели в потолке, а сегодня — буквально — оказался в самом низу. Когда я вошел в класс, несколько студентов поспешно свернули университетскую газету и кинули листки на пол, так что их преподаватель смотрел на них оттуда, попираемый их подошвами. Я красовался на первой странице, и, если не ошибаюсь, многие мои юные писатели, угнетенные повисшим в аудитории молчанием, вдавливали каблуки в мою иронически усмехающуюся физиономию. Мне подумалось, что меня постигла та же катастрофа, что некогда моего отца, но навыворот: не я, а мои ученики утратили дар речи.

Отведя рыдающего Уильяма Генри Деверо Старшего в квартиру мамы, я прибыл в кампус ровно с таким запасом времени до семинара, что успел пролистать газету в сравнительном уединении мужской уборной на первом этаже корпуса современных языков. Благодаря вчерашней гибели утки и моей возрастающей славе сюжет о происшествии в аудитории Тони Конильи отодвинулся в нижнюю часть второй страницы. К счастью, фотографий Тони или Йоланды Экклс там не было. К сожалению, газета все же опубликовала заявление молодой женщины, будто она — любовница профессора Конильи и верует, что он Господь, он говорил с ней в ее снах и бреду. Джун Барнс, глава комитета по сексуальным домогательствам, заверила университетского репортера, что инцидент расследуется, хотя и отметила при этом, что у молодой женщины имеется психиатрический диагноз. Что думает по этому поводу сама Джун? Она знакома с профессором Конильей вот уже двадцать лет и с уверенностью может сказать, что он не Господь Бог. На вопрос же, считает ли она профессора Конилью одним из тех преподавателей, кто рассматривает студентов женского пола как «ресурс для поиска потенциальных сексуальных партнеров» (цитата из идеологической статьи, опубликованной в университетском журнале, с которым сотрудничает Джун), она ответила губительной для профессора репликой «без комментариев». И все же, учитывая стандарты нашей университетской газеты, это еще довольно безобидно.

В самом низу первой страницы обнаружилось добавленное в последний момент объявление о голосовании по забастовке с просьбой всем сотрудникам явиться.

Как только я пришел к выводу, что нынче никто из студентов не заговорит, один из старшекурсников произнес:

— Простите, что отклоняюсь от темы, но правда ли, что мы, возможно, не сумеем закончить курс?

— Правда ли, что вас уволили за убийство уток? — подала голос другая студентка, видимо сочтя, что если отклонение от темы допускается, то найдется еще немало предметов для обсуждения. По ее интонации я не мог угадать, довольна она тем, что меня уволили за убийство уток, или огорчена.

— Я слышала, баскетбольный матч на ослах отменили, — добавила еще одна студентка. О, вот об этом я не слышал.

Внезапно все заговорили одновременно. Класс ожил и сдвинулся с места — жаль, не в том направлении.

— Тема сегодняшнего занятия — рассказ Соланж, — напомнил я, и в ответ все, даже сама Соланж, нахмурились. События реального мира, столь драматически кульминирующие, казались моим новичкам-писателям куда более интересными, чем скверно выдуманные истории. Я бы хотел им напомнить, что так быть не должно, они же пришли сюда учиться именно тому, как создавать вымышленные истории, более захватывающие, чем реальная жизнь. И если какой-то вымысел придаст волшебства реальной жизни, из этого вовсе не следует, что реальность по природе своей более чарующа, чем искусство.