Ричард Руссо - Непосредственный человек

Рассказ Соланж назывался «Августовские тучи» и был полон тумана, как рассказ Лео полон женоненавистничества. Всякий раз, когда что-то пыталось произойти, небо заволакивали тучи и юная героиня рассказа прекращала любые свои дела и принималась созерцать тучи. Тучи становились все более темными и зловещими, а под конец рассказа из них буквально сочился Смысл.

— Мне нравятся тучи, — произнес кто-то из студентов.

Ладно, если мы собираемся обсудить рассказ, это хоть какое-то начало. — Они вроде как метафора.

Этот комментарий принес Соланж глубокое, нескрываемое удовлетворение.

— Они и есть метафора, — ткнул я. — Если бы они были вроде как метафора, они были бы — вроде как — сравнением.

— Мне тоже понравились тучи, — осмелела другая студентка. — Хорошо написано.

— Метафоры хороши? — спросил я.

— Ну да. Конечно. (Тут все были согласны.) Вы же сами так сказали.

Я попытался зайти с другой стороны:

— Пусть так, но что именно скрывают все эти тучи? Ответ «небо» не принимается.

— Не понимаю вопроса, — опрометчиво признался один студент.

— Что происходит в этой истории? — набросился я на него. — Изложите кратко сюжет. Вы же помните, что такое сюжет. А приводит к Б, которая приводит к В, которая приводит к Г. Начните с А.

Все поморщились, не только тот студент, которому я адресовал вопрос. Нет никакого Б, дошло до них наконец-то. А может, нет даже и А. Я предоставил им время, но никто так и не обнаружил, чтобы что-то в этом рассказе приводило к чему-то. Под конец я обернулся к Соланж.

— Ладно, дружок, — сказал я ей. — Рассказ ваш. Объясните нам, что происходит. Буквально. Без метафор.

Соланж провела длинными музыкальными пальцами по волосам, по белой пряди. Откинула ее назад.

— Она влюбляется. Потом разлюбляет. Все как в жизни.

Теперь все сокурсники обернулись к Соланж. Такого объяснения они явно не ожидали.

— В кого она влюбляется? — поинтересовался кто-то.

— Могу я ответить? — спросила у меня Соланж, поскольку обычно я не допускаю участия автора в дискуссии — только если требуется что-то прояснить.

— Да, пожалуйста.

— Это не уточняется, — сказала она. — Любовь не нуждается в определенном объекте. Это как облака. Ты как будто летишь сквозь облака. Сейчас ты находишься в них, а через мгновение — уже нет.

Только я подумал, что хуже этот семинар уже не сделается, как глянул в находящееся на уровне земли окно и понял, что хуже вполне может быть: через лужайку спешил Лео, направляясь к двери здания, где мы находились, рыжая его шевелюра пылала.

— Так ли это? — обратился я ко всем. — Это совпадает с вашим опытом влюбленности?

Никто не захотел отвечать, и мне ли их в этом винить? Все они боятся, как бы их любовный опыт не оказался чересчур узким, чересчур ограниченным, боятся, что, пытаясь дать мне ответ, обнаружат это. Любовь — одна из множества вещей, в которых они плохо разбираются, и это они еще не обсуждали полувлюбленность, не говоря уж о том, чтобы влюбиться на 61 процент или на 27 процентов или больше, как умело калибрует Тони Конилья.

— По вашему мнению, о чем более вероятно написать хорошую прозу — о тучах или камнях? — напирал я.

— Мне все равно нравятся тучи, — возразила одна студентка, сообразив, к чему я клоню.

— О чем более вероятно написать хорошую прозу — о воздухе, которым мы дышим, или о носе, которым мы вдыхаем этот воздух? — перефразировал я свой вопрос.

— Что?

— На прошлой неделе мой нос вдвое увеличился в размере, — напомнил я. — И я дышал воздухом через него. Что бы вы предпочли использовать в сюжете — воздух или нос?

— Я уже использовал ваш нос, — признался один студент. — В новом рассказе.

— Вы использовали мой нос?

— Извините, — пожал он плечами.

— Не за что, — ответил я.

Когда Лео вошел в здание, подъехала машина университетской службы безопасности. Лу Стейнмец и полицейский, которого я видел раньше в кампусе, поспешно выскочили из автомобиля и трусцой пробежали через лужайку. С чего лучше начинать рассказ, подумал я, с разочарованного старого копа или с потребности в безопасной университетской среде?

Вошел Лео, и пока он извинялся и устраивался, что-то щелкнуло у меня в мозгу, тяжестью повисло на сердце. Он видел, как все в аудитории смотрят на него — мрачного, застенчивого, прыщавого рыжего мальчишку, более реального, чем любая аллегорическая фигура, обозначающая низкую самооценку.

— Мы обсуждаем рассказ Соланж, — сообщил я ему.

С минуту он рылся в рюкзаке, отпыхивался.

— Мне понравились тучи, — поведал он, нащупав свой экземпляр рукописи. Я заметил, что Лео успел отгрызть очередной ноготь и ободрать кутикулу, на титульной странице рассказа осталась красная бусинка крови. Он тоже это заметил и поспешно размазал кровь запястьем, потом обтер изуродованный палец о джинсы. — Я решил, мне как раз этого недостает.

Вот вам и выводы Лео. Ему нужны тучи для затуманивания некрофилии.

Соланж не из тех, кто принимает протянутую оливковую ветвь. Антикапитулянтская белая прядь повисла у нее перед носом; скосив глаза, девушка словно изучала длинные серебристые нити своих волос.

— Психотерапии, вот чего тебе недостает, — высказалась она.

Распахнулась дверь, вторглись Лу Стейнмец и коп в униформе. Другой полицейский из охраны кампуса, успел я заметить, разместился под окнами аудитории.

— У меня здесь занятия, Лу, — сказал я.

— Мне всего-то нужно поговорить с одним из ваших студентов, профессор. Вон с тем.

Лео принялся собирать вещи.

— Вы вполне можете подождать, пока мы закончим, — сказал я. — Я в этом уверен.

Очевидно, Лу Стейнмец расслышал в моем голосе угрозу: он замер, что-то прикидывая. Он знает, что не вправе входить в мой класс, не вправе открывать дверь, даже стучаться не вправе, — впрочем, он и не постучался. У него менталитет злого копа — нарушай все правила, пока тебя не остановят, тогда подайся назад, перегруппируйся и нападай снова с другой стороны.

— Ладно, профессор. Можем и в коридоре подождать. Жалованье свое мы так и так получим. Прихватим пару стульев, если вы не против.

— Я против.

Он кивнул:

— Благодарю за сотрудничество.

Когда за ним закрылась дверь, я понял, что, отстояв свою территорию, я теперь не знаю, что с ней делать. Если и существует способ как-то вернуться к рассказу Соланж, мне этот способ неизвестен. Видимо почуяв это, Лео вновь принялся собирать свои вещи.

— Вы меня извините? — спросил он, похоже не замечая иного смысла этого вопроса, кроме сиюминутного.

Мне бы ответить «нет». Задержать его, из принципа, чтоб оставался там, где сидит. Но Лео рвался поскорее покончить с проблемой. Мне знакомо это чувство. Все следили за тем, как Лео вскидывает на плечи рюкзак и идет к двери. В рассказе он бы остановился, обернулся и оставил нам на прощанье какую-то запоминающуюся фразу, точное наблюдение, что-то более подлинное, чем все, что он написал за этот год, но это не рассказ, так что он покинул нас тихо, без драмы. И вот уже его ведут в наручниках — руки скованы за спиной — через лужайку к поджидающему круизеру.