Жозе Виейра - Избранные произведения

— Не думай о нем, Лита. Не повторяй таких слов… Я плачу, видишь, я плачу! — Она подняла на него глаза, полные слез, и, осушая их поцелуями, Лита ощущал на губах вкус меда. — Одного тебя я люблю, а его видеть не могу, он всегда будет мне противен. Он требует гасить свет, когда раздевается, будто мы занимаемся чем-то постыдным. Вот глупец, правда?

Сердце у Литы разрывалось. Хотя Нанинья была рядом, ему казалось, что ее любовь принадлежит не ему, и, чем больше она уверяла его в своей привязанности, тем сильнее он сомневался. Теперь она с каждым днем будет становиться все более далекой, чужой, и в конце концов он потеряет ее навсегда. Это было невыносимо больно, слезы закипали у него на глазах.

— Не плачь, Лита.

— Хочу, чтобы ты была только моей, моей! Я не могу думать об этом кретине…

— Не терзай себя, Лита. Он же ничего для меня не значит, я к нему совершенно равнодушна, клянусь тебе! Поверь мне, Лита!

Она посмотрела на него затуманенными от слез глазами, и он, желая знать правду, требовательно спросил:

— Это действительно так?

Она кивнула в ответ и спрятала лицо у него на груди. От ее тела исходил запах теплой влажной земли. Ее кожа всегда сохраняла любой, хоть раз коснувшийся ее запах. И вместе с лавандой и розмарином Лита почувствовал анисовый аромат травы кашинде. Он глубоко вздохнул, и приятная истома разлилась по телу, будто он отдыхал жарким днем в тени свежей от утренней росы мандиокейры в их саду или на берегу тихо журчащего ручья.

Нанинья мирно дремала у него на груди. Лита крепче прижал ее к себе, она что-то пробормотала на кимбунду. А он смотрел широко раскрытыми глазами на обитый побеленными циновками потолок и слушал, как дождь стучит по черепичной крыше, навевая дрему. С портрета на стене на него взирал дон Франсиско Иносенсио. Он встретился взглядом с глазами отца, которого совсем не помнил, знал только по рассказам матери, и, хотя она часто говорила о его манере ничего вокруг не замечать — ни людей, ни перемен в мире — и к тому же небольшая свеча, обычно озарявшая портрет, сейчас не горела, Лите вдруг сделалось необычайно стыдно. Он осторожно отстранил голову Наниньи, встал и повернул портрет к стене.

— Не делай этого… Пусть он видит, что ты стал таким же мужчиной, как и он!

У Мананы всегда находился веский довод, который решал сомнения Литы. Ему пришлось снова перевернуть портрет дона Франсиско Иносенсио, сурового и гордого. Нанинья сладко потянулась, точно котенок, прятавшийся от жары в прохладной тени, и позвала его:

— Иди сюда, Лита! Мне нужно с тобой поговорить…

Манана лежала на спине, скрестив руки и съежившись, ее темное тело было едва различимо в полумраке. На спинке кровати из кроваво-красной древесины такулы, добываемой в девственных лесах Нгулунгу и Моаки, играли багряные блики; дона Мария Виктория все собиралась сделать ее потемней, такой цвет казался ей плебейским. Лита лег рядом. Нанинья поцеловала его в глаза и заговорила, как всегда, спокойно и рассудительно: она уже два месяца замужем, ребенок, которого она ждет, растет очень быстро, и муж с первого дня начал ее подозревать…

— Послушай, Лита! У нашего народа есть такой обычай: наутро после брачной ночи приходят женщины и уносят рубашку и простыню молодой. Так вот, мать, крестная, тетка мужа — все явились утром за моей рубашкой и простыней и очень удивились, что они чистые. Мне было неприятно, но что поделаешь… Муж не пожалел денег — выставил бутылку хинной настойки, пирожные и другие угощения. Женщины остались довольны и шума не подняли. Он им объяснил, что у меня такая натура…

Лита слушал ее потрясенный. Нанинья рассказывала, как она пыталась рассеять сомнения мужа и как разными домашними средствами пробовала прервать беременность.

— Даже траву макунде в кипятке заваривала, ничего не помогло!

Она смеялась, безропотно принимая то, что ей уготовано, и спокойствие Мананы постепенно передалось Лите. Но муж ей не верит, продолжала Манана, каждый день задает вопросы, осторожно выведывает, высчитывает время, когда должен родиться ребенок. А вдруг он догадается, что тогда делать?

Манана зажала ему рот рукой, Лита шутливо оттолкнул ее, они напоминали детей, играющих на пляже в песке. Оба смеялись, и он шепнул ей в маленькое ушко:

— Мы должны найти «эврику» Архимеда!

Наконец-то она снова с ним, с этим лицеистом, знающим столько непонятных слов. Манана заставила его повторить ей и другие греческие и латинские слова — она так любила их слушать. Лита просклонял во всех падежах «дева», «рыба» и «варвар», как он сам себя назвал, приладив над верхней губой карандаш и скорчив страшную гримасу.

Дождь утихал, словно устав за целый день, выглянуло предзакатное солнце, засверкали капельки влаги на листве деревьев и на паутине. Нежно касаясь губами Мананы, Лита сказал очень серьезно, что она, такая спокойная и красивая, похожа на святую, что она была зачата непорочно и что ребенок ее тоже не является плодом греха…

— И твой муж тут тоже ни при чем! — Он вдруг почувствовал гордость Каллейросов, впитанную с молоком матери и упроченную воспитанием. — Ты пресвятая дева, моя богородица, моя единственная любовь!

Она улыбнулась ему:

— Подумать только! Прямо как в катехизисе, правда?

— Да, Нанинья!.. И появился архангел Гавриил с трубой…

— Погоди-ка, погоди немного!

Она встрепенулась и повторила, глядя на удивленного Литу:

— Погоди немного, я, кажется, кое-что придумала…

На голубовато-зеленой глади бархатного моря, вблизи берега, поросшего деревьями такулы, их юные тела содрогались от веселого, задорного смеха, уже столько лет не звучавшего в этой сумрачной комнате.

Воспетая народными и псевдонародными поэтами, Ингомбота представляла в те далекие времена беспорядочное скопление деревянных домов, тростниковых хижин, жалких лачуг и двухэтажных особняков; застраивался муссек без всякого плана, как кому вздумается. И поскольку Ингомбота находилась довольно далеко от городской цивилизации, там привольно росли тамаринд и гажажа, создавая тенистые оазисы в раскаленной зноем пустыне. Жители муссека, изрядные фантазеры, говорили, что по вечерам появляются на улицах тени деревьев-колдунов. Они сочинили множество историй и легенд о том, как на маленьком кладбище вспыхивают по ночам светильники, и гиены, рыскающие повсюду, плачут и смеются в темноте у самых дверей, и потому в часы, когда свободно разгуливают злодеи колдуны, небезопасно выходить за ворота без дубинки или зонта с тяжелым набалдашником. По той же причине обитатели Ингомботы не любили долго засиживаться в гостях, хотя кому не нравится слушать старинные предания и поверья. Едва начинало темнеть и дневной зной сменялся прохладой, гости вставали из-за стола, накрытого в саду, и расходились по домам, прихватив с собой на всякий случай горящий факел, словно заранее готовились к карнавальному шествию.