Жозе Виейра - Избранные произведения

Когда стемнело и на небе появились звезды, в окне одного домика в Ингомботе показалась дона Мариана. Блики неровно мерцающего пламени керосиновой лампы, стоявшей в комнате, падали на Манану так, что она казалась окруженной сверкающим нимбом; кожа ее блестела и отливала бронзой. Она походила на мадонну с полотен старых европейских мастеров. Вздыхая, Манана смотрела на небо, усеянное звездами, и рассеянно поглаживала грудь. Она сама напоминала маленькую звездочку. Ветер засвистел в листве деревьев. Пути его неисповедимы: он то уносит с собой запахи и звуки в дальние края, то, напротив, приносит их, как было теперь. До Мананы донеслось щебетание птиц в вышине, бульканье похлебки на костре, ритмы постепенно убыстряющегося танца.

В Ингомботе царила тишина, ярко сверкало над головой звездное небо. Дона Мариана Жоан Нето, стоя в одиночестве у окна, наслаждалась прохладой. Строгий супруг Марианы не разделял ее тяги к прекрасному. Сидя за столом, он упорно, точно муравей, карабкающийся вверх по стволу, изучал основные положения устава для чиновников. И так каждый вечер, час за часом, он повторял по складам слова, составлял из них фразы и с усилием запихивал их в кладовую памяти. Вдруг его голос вернул Манану к действительности. Он говорил на кимбунду с португальским акцентом, и, хотя бывший семинарист старался обращаться с женой вежливо и деликатно, в тоне его всегда слышались упрямые нотки.

— Манана! Прошу тебя, бога ради, закрой окно! Как я смогу быть здоровым отцом для наших детей, если в комнате такой сквозняк?!

Высунувшись в окно, Манана что-то пробормотала в ответ, ее охватила злость. Ну что это за человек? Как он может так жить? Вечно занят своим уставом да бумагами. Она захлопнула окно, прогнав таким образом звездную ночь, и сказала:

— С вашего позволения…

— С кем ты там разговариваешь?

— Со звездами на небе! — резко ответила Мариана.

Стоило ей взглянуть на него, как она снова чувствовала острую неприязнь. Каждый день повторяется одно и то же: он приходит с работы, садится за стол и начинает изучать устав — статья за статьей. Ничто больше его не интересует. Некрасивым его не назовешь, хотя он очень располнел и складки жира нависают над поясом брюк. Казалось, будто его матовую кожу почистили наждаком, а потом забыли отлакировать, и тут Манана вспоминала, какая бархатистая, цвета начищенной песком медной кастрюли кожа у Литы; крестная Виктория обычно варила в такой кастрюле компоты и сладкие блюда. Манана рассеянно огляделась по сторонам — каждая вещь была на своем месте; это я вышивала, когда Лита сидел рядом, думала она, это — когда Лита надулся, потому что я на него накричала; это кроше я делала, когда Лита положил голову мне на колени, а я все грозилась уколоть его крючком; этот рисунок я заканчивала, когда Лита был вне себя от ярости — оставались считанные дни до венчания, нам с доной Викторией надо было еще готовить приданое, и я отказалась убежать с ним из дому, как он предлагал; тогда он бросился в траву под акациями и долго рыдал, оплакивая утрату своего сокровища. И какое ему было дело до угроз и проклятий отца Мониза!

В доме царила безукоризненная чистота. Даже если Нанинья не успевала днем навести порядок, муж, приходя со службы, сам прибирал комнаты, повторяя: «Цивилизация приучает нас к порядку, мы ведь не дикари, чтобы жить как придется». И тогда Манану охватывала злость. Она злилась на всех, даже на Литу, который допустил, чтобы она покинула свою комнату, залитую медовым светом солнца и наполненную ароматом травы кашинде, где слышен был шелест кокосовых пальм за окном и шаги прохожих на улице. А тут никаких запахов нет и в помине. Муж выбросил все ее травы, сказав, что знахарство противоречит новейшим достижениям науки и надо скорее покончить с этим пережитком старины.

— Такие пейзажи, где изображены снег и горы, ничего не говорят нашему сердцу, — ворчал он, разглядывая картинки из старого календаря. Он хотел, чтобы у них в гостиной, как у всех добрых христиан, висела репродукция с картины «Тайная вечеря».

— Но они же такие красивые, — возражала Манана.

В его глазах загорался злобный огонек, который он прятал за стеклами очков в тонкой оправе. Манана еще отчетливо не представляла себе, что есть добро, а что зло. Она не любила мужа и думала только о том, как бы с ним поскорее рассориться и уйти навсегда, хотя он был человек добрый, щедро ее одаривал и она ни в чем не нуждалась. Только почему-то ей казалось, будто он ребенок, а не взрослый. Он ничего не умел делать своими руками, за что бы ни взялся, все у него получалось нескладно, шиворот-навыворот. Когда они поселились на новом месте, он не сумел даже завести знакомство с соседями, все отговаривался, что у него много работы, и глупо ухмылялся. Конечно, соседи решили, что он деревенщина, и стали их избегать. Лишь когда разговор касался серьезных дел, он, преодолевая робость, высказывал свои соображения, и порой они бывали довольно дельными.

Манана прошла в кухню, распахнула там окно, чтобы еще раз посмотреть на звезды в небе, безмолвных свидетелей того, что должно было произойти этим вечером. Мулемба чернела в саду большим расплывчатым пятном, и Манана настороженно всматривалась в переплетения ее густых ветвей, однако черно-зеленая крона, где гулял ветер, отвечала ей лишь шорохами. Из-за туч выплыла луна, и в ее слабом свете стали видны очертания беспорядочно разбросанных по муссеку домов и деревья кажу, но вдалеке, на песчаных пустошах, Манана ничего не могла разглядеть.

Она затворила окно с твердым намерением избегать сегодня стычек с мужем. Взглянула на старенький будильник — подарок крестной. Нет, еще рано, оставалось больше получаса. Истомленная ожиданием, Манана почувствовала, как тревога ее нарастает. Она разгладила платье на животе, ставшем уже заметно округлым, и вдруг почувствовала на себе, как нередко бывало в последние дни, холодный взгляд мужа, будто он прикидывал в уме, когда это живот успел так вырасти. Ей вспомнилась последняя встреча с Литой, их задорный смех в ту субботу, когда дождь лил не переставая, и Манана улыбнулась. Она вошла в гостиную. Муж уже стоял посреди комнаты, устремив поверх металлической оправы очков остановившийся взгляд, и пел сильным и чистым голосом что-то очень грустное. Прежде ей никогда не приходилось слышать пение мужа, хотя отец Мониз с похвалой отзывался о том, как он пел в семинарском хоре. Однажды она попросила мужа спеть, но он только смущенно засмеялся в ответ и сказал, стараясь казаться как можно более солидным:

— Это было давно… А теперь я человек женатый, дона Мариана! — И вновь уселся за стол и стал просматривать бумаги, которые всегда приносил с собой со службы.