Жозе Виейра - Избранные произведения

Вовсе не правда, что все началось в то холодное утро, когда Санта в очередной раз повздорила со своей мачехой, — все началось гораздо раньше, родилось в шепотах и сплетнях, в насмешливых песенках, которые юные бездельники сложили сами или услышали от стариков. Все, о чем говорили друг другу на ухо, все, что по отдельности не имело значения, вдруг хлынуло потоком. И все как с цепи сорвались — принялись ругать девушку Санту последними словами и восхвалять ее мачеху, дону Шиминью.

Нет, не в то холодное утро началась эта история — солнце ведь тоже заново рождается каждый раз, а на самом деле оно одно и то же, вечное и неизменное, — задолго до того утра на рассвете и по вечерам, а также и среди дня колотила дона Шиминья свою падчерицу ручкой от швабры, хлестала ее по щекам. Санта не плакала — она вообще всегда была молчалива и скрытна, — но яростные крики ее мачехи давно уже привлекали всех охочих до подробностей чужой жизни. И они приходили, судили и рядили, сочувствовали и злословили, глядя на запыхавшуюся и расхристанную дону Шиминью. А все дело было в том, что Санта, девица тридцати с лишним лет, все не хотела выходить замуж, хотя сватались к ней многие.

И слушали соседи такие речи доны Шиминьи:

— Ох, судьба моя злосчастная! За что мне такое наказание?! Вы поглядите на нее! Только и думает о танцах да о кавалерах. Хочет замуж. Все деньги свои, все приданое по ветру пустила на сласти да на подарки. Бездельники со всего города днюют у нее и ночуют, пьют и едят! А замуж выйти, матери помочь она и не думает!

А чуть попозже — может, и вчера еще — доносилось из их дома вот что:

— Поглядите на эту девицу! Не девица, а перестарок! Всех разогнала, ни один жених ей негож — у каждого какой-нибудь изъян да отыщется. Я работаю день-деньской как каторжная, деньги зарабатываю, а она на мои деньги женихов принимает, да все без толку! Один расход с нею! И все молчит, проклятая, молчит и таится!..

Послушав это, люди расходились в смущении: хотелось им понять суть криков, рассердиться или опечалиться, подать добрый совет — да не выходило ничего. Дона Шиминья же кричала без умолку, без устали — привыкла зазывать покупателей, — от крика ее звенело в ушах. А Санта помалкивала. Странноватая она была: если кто-нибудь задавал ей вопрос, она задумывалась, медленно скользила по лицу собеседника своими черно-синими глазами, потом улыбалась. И всякая охота выспрашивать проходила, когда задумчивый, тихий голос произносил:

— Врет она… Живу как живется.

И в этих спокойных словах было все то, что кипело в душе, что изливалось в ледяных, мучительных слезах бессонными бесконечными ночами. И разве мог собеседник отгадать то, что было так глубоко спрятано? А Санта видела это и прощалась, стараясь, чтобы любопытный ушел первым.

Но о чем молчат уста, скажут глаза — это не мной придумано, и все смотрели, как она идет, смотрели на ее едва заметную грудь и стройные ноги. Шла ли она вечером из Байши, или утром, или в знойный полдень, всегда жалась в густую тень деревьев, шла медленно, хоть горб ее был почти незаметен под особого кроя платьем. Шла, а потом исчезала, так что собеседник недоумевал — не с привидением ли он сейчас говорил?

А родилась она толстенькой, здоровенькой, крикливой — родители дали обет пречистой деве, — горб появился уже потом, да и не горб это был, а просто сильная сутулость, отчего-то кости стали расти не так как надо. Горбунья без горба! Санта очень страдала от своего уродства, но никому никогда ни на что не жаловалась — характер с детства был как кремень, — не плакала, когда сорванцы-мальчишки ее дразнили. Даже наоборот: в конце месяца накупала конфет и леденцов, созывала Зито, Маскоте, Пайзиньо и других, и они, пристыженные и притихшие, принимали угощенье.

— Мы больше не будем, Сантинья, — говорил Маскоте, — кровью христовой клянусь, не будем.

Но стоило ей отойти на десять шагов, как вслед ей уже неслось:

— Семерым женихам Санта отказала…

И никто не видел, как облачко грусти набегает на ее лицо, никто не слышал, как бьется ее сердце, — так весело сверкали ее зубы, когда она улыбалась, а улыбалась она почти всегда.

Вот какая была Санта — добродушная и не злоречивая, и женихи у нее были, несмотря на ее увечье. И если кто-нибудь из юношей просил разрешения проводить ее или присылал открыточку с нежными словами, она не отказывала им. Она только улыбалась чему-то своему.

Тут обычно влетала дона Шиминья:

— А на какие деньги ты покупаешь подарки?! На что уходит твое жалованье, бесстыжая тварь?! Я хоть и мачеха, но лучше иной матери! И я не допущу!..

Она утверждала, что Санта подворовывает, и, швырнув девушку наземь, лупила ее палкой от половой щетки, лупила неторопливо и методично, без особой ярости, словно делала привычное дело по хозяйству. Санта даже стона не издавала, а только тихо плакала, как будто стыдясь своих слез. Дона Шиминья бранилась как грузчик, и тогда слабый голосок Санты отвечал:

— Неправда! Я не бесстыжая! Я не сука!

На это ей храбрости хватало. Она защищала своих женихов — даже тех, от кого только накануне ревмя ревела, даже тех, на кого жаловалась своей подруге, единственной, кто был посвящен в ее тайны:

— Опять, Лина, одно и то же. Ходил, ел-пил, потом денег попросил. Я видела, как одна гулящая ходит в юбке из той ткани, что я ему подарила. Ну, что мне делать?!

Но в жалобах ее не было ни гнева, ни ненависти. Огорчалась, конечно, грустила, горевала — особенно когда вспоминала первого своего жениха, Манеко.

Она никогда не повышала голоса. Снова колотила ее дона Шиминья — вяло и неохотно, как по обязанности, а те, кто проходил по улице, слышали ответ Санты — ответ внушал уважение. А дона Шиминья рассказывала подругам:

— Ох уж эти мне тихони. Вы ведь меня знаете — я врать не люблю! Разве я ей зла желаю? Она отказывает одному за другим. Разве ж я против, если она выйдет замуж? Сами посудите: познакомится, приведет, потом он все деньги из нее вытянет, она ко мне: «Мама, он курит диамбу [7] Диамба — наркотическое средство, марихуана. , нигде не работает и не хочет». Приведет другого, та же история. Опять ко мне: «Мама! Он ко мне пристает!» Велика важность: жених обнял — так уж сразу «пристает»! Что мне с ней делать?

Дона Шиминья говорила чистую правду. Разве не видели добрые люди, как стоят бывшие женихи у ограды, ища прохлады в знойный день в тени старого тамаринда Канини, а потом уходят? Разве не блестели темно-синие глаза Санты ярче, разве не делалась ее походка легче в те дни, когда она отказывала очередному жениху? Он уходил, а она смеялась, слушая, как мальчишки распевают сложенную про нее песенку: