Жозе Виейра - Избранные произведения

— Кума Шиминья! Хватит! Не мучь девчонку!

Никто не отозвался. Слышались только удары, а потом все стихло. Луминга в нерешительности поглядела на соседей; но никто не осмеливался войти в дом: дона Шиминья была дама известная, ее уважали и побаивались, она зарабатывала немалые деньги благодаря своему искусству: готовила на продажу разные лакомства. И когда она показалась на крыльце, все попятились в почтительном страхе и удивлении. Дона Шиминья молчала, и никто не осмеливался нарушить это молчание. А потом устало заговорила, и голос ее заглушил рыдания Санты — и рыдала-то девушка в этот день не так, как всегда.

— Позор мне, соседи! Позор на мою голову!

Она снова замолчала. Ветер шелестел на крыше, шуршал темно-зелеными листьями мулембейры. Наступало утро. Люди, сгрудившись в кучу, ждали. Каждый в глубине души надеялся, что наконец-то случилось то, о чем все раньше шушукались и сплетничали, то, что могло случиться, но вопреки лукавым усмешкам и подмигиваниям не происходило. Сейчас же и вправду что-то стряслось. То, о чем они говорили, то, во что не верили, хоть и передавали дальше, произошло, а девица Санта только притворялась тихоней, а на самом деле оказалась бесстыдницей, каких свет не видывал.

Присев у дверей, дона Шиминья начала рассказывать, и соседи тут же почуяли: речь пойдет не о том, что Санта прогнала очередного жениха или ухлопала половину жалованья на подарки, тут дело посерьезней. Лица нахмурились.

— Она рассказала мне все. Да разве она человек? У человека сердце есть. У нее, Санты, — ни сердца, ни стыда, ни уважения к старшим. Она все мне рассказала, соседки. И похоже, что это правда. Спуталась с белым. Говорит, что любит его. Хочет от него ребенка родить и воспитать.

Стало так тихо, что слышно было, как дышат люди и шелестит под ветром листва. То, о чем подозревали и шептались, оказалось правдой, и правдой пугающей: теперь она облеклась в слова и вызывала ярость. Где это видано — согрешить и во всеуслышание, словно бы с похвальбой, рассказать о своем грехе как о добром деянии?! О грехе, пусть даже невольном, надо молчать, надо закопать его поглубже и не вспоминать о нем. Но тут люди вспомнили, что дона Шиминья много раз говорила: Санта упрямо хочет ребенка, и потому в ожесточившихся сердцах приоткрылась щелочка для жалости и прощения. Соседи призадумались, но дона Шиминья была начеку.

— Потаскуха она! Что за судьба мне выпала! Я ведь ей как родная мать. Я ее вырастила, вынянчила! Работу ей нашла, и не за спасибо: свои деньги отдала, чтобы взяли ее. И вот благодарность?! Опозорила, опозорила…

Луминга, женщина старая, мудрая, всего на свете повидавшая, сказала:

— Так-таки сама все и выложила?

— Сама! Поверите ли: я, говорит, беременная. Я на нее с кулаками, а она: не бейте, мама, своему внуку повредите. У меня и руки опустились. А она плачет: «Святая Анна, защитница моя, знает, что я не виновата. Я не грешница, не распутница, а только одна больше жить не могу».

Соседки загомонили, а потом разом стихли. Все осуждали Санту, но каждый по-своему. Был тут, помимо этого, и страх, были и угрызения совести. Дона Шиминья продолжала что-то бормотать, словно бы оправдывалась. А в дверях показалась Санта, стала перед всеми. Ни дать ни взять — явление богородицы.

Ее тонкое тело распрямилось, вроде бы она хотела, чтобы все ее разглядели, а глаза были кроткие и безгрешные. Люди выбросили дурные мысли, позабыли про свой праведный гнев, глядя на девушку Санту. Она больше не плакала, и одежда не висела клочьями. Желтая косынка стягивала курчавые волосы. Она о чем-то думала, долго думала, и никто не решался нарушить молчание, чтобы не сбить ее, а потом обвела толпу соседей взглядом, на каждого посмотрела в отдельности, и каждый чувствовал, что взгляд этот проникает ему в самую душу, читает самые потаенные мысли. Иные отвели глаза, попятились, едва не пустились наутек. Снова разгорелась злоба, заглушив сострадание и непонятные угрызения совести. Издалека донеслись вопли мальчишек, затеявших какую-то игру. Санта посмотрела туда, на зеленые кроны мулембейр, — там она всегда встречалась с поклонниками, — неосознанным движением прикоснулась к животу. В другой руке она держала чемодан и маленький мешочек.

— Бесстыдница, — прошипела Милия.

— Конечно, бесстыдница, весь стыд доне Шиминье достанется…

Все опять смолкли. Моргнули кроткие испуганные глаза. Санта сделала несколько шагов, попросила:

— Благословите…

Дона Шиминья оглядела падчерицу своими мышиными глазками, потом сплюнула с презрением — больше у нее уже ни на что сил не оставалось.

Санта поправила свой желтый платочек, пригладила выбившиеся волосы и пошла прочь, не сказав больше ни единого слова. Она не слышала, как распевают мальчишки среди деревьев — сколько раз улыбались там женихам ее сине-черные глаза. Ныне и присно слышала она лишь голос собственного сердца.

Макуту появился на свет совсем не так, как другие муссеки.

Поначалу это был просто огромный пустырь — красновато-желтые пески, среди которых упрямо росла одичавшая маниока — брошенное на произвол судьбы дитя пашни. На пустыре свистел горячий ветер. Ему было где разгуляться — местность была совсем ровная, если не считать четырех мулембейр. Только вдалеке, там, где уже чувствовалось дыхание океана, стояли, зеленели деревья, окружая полупересохшее озерцо.

Вот в одно такое ветреное утро пришел в Макуту человек. Он прислонился к стене древней лачуги и окинул взглядом пески. Ветер гнал по равнине красноватую пыль, она оседала на чахлых, иссохших от зноя листьях маниоки, покрывала их темным налетом. Он больше не смотрел в сторону моря: все равно ничего не увидишь. Далеко оно. Вокруг пришельца в гигантском котле времени варилась жизнь и смерть обитателей Макуту, а рядом с ним стояла убогая бакалейная лавка, где продавалось все что угодно: табак и спички, иголки и нитки, масло пальмовое и оливковое, сахар и соль, уголь и вино.

Человек твердо знал: здесь родится жизнь, через песок потечет река, а он должен омыться ее водами, поудить из нее рыбки.

И года не прошло, как в доме под огромным тамариндом появились окна с железными ставнями, и новые двери, и новая цинковая крыша, и полки стали ломиться от товаров, товары-то все были тщательно прикрыты, чтобы мухи не садились, и сам хозяин стоял в дверях. Безграмотная вывеска над его головой возвещала: «Лафка Сантоса».

Кто же был этот невысокий, совсем молодой еще человек с такими серьезными глазами, всегда приветливый и любезный, неизменно довольный собой и своим маленьким предприятием? Он был белым, но вскоре выучился сносно объясняться на кимбунду. Кто же он был?

Это выяснилось еще через год. Об этом говорили шепотом, друг другу на ухо — потому что юного Сантоса, Санду, очень уважали, — а начал эти разговоры некий Анакелето Фелисиано. Он сказал, что жил с Сантосом в одном муссеке, когда Луанда еще не успела проглотить его, на том берегу Пренды. Тогда этот Сантос ходил в деревянных башмаках, и все лицо у него было в каких-то пятнах, вроде веснушек — они появляются у белых от африканского климата и очень чешутся, а расчесывать их нельзя. Тогда у него еще не было таких нахальных усиков, но Анакелето все равно узнал его — это он, провалиться мне на этом месте, тот самый Санду-Сантос, которого взашей прогнали из лавки старого Рейса, где он служил приказчиком…