Жозе Виейра - Избранные произведения

Перемены совершаются исподволь, незаметно: обнаруживаешь их, когда уже и следа от прежнего не остается.

Стал потихоньку меняться и Жулиньо: меньше говорил, чаще хмурился, реже выходил под старый тамаринд к приятелям. Зато дела его шли в гору. Люди говорили: ворожит ему старая Нгонго. Денежки в доме теперь считали тщательно, все до последнего медяка, и, сколько ни получали, все было мало. Дело процветало, у Машиньо были медовые речи и железная рука, он все делал сам, освободив хозяина от всех забот. Появились и новые люди: выбрав ночку потемней, потихоньку пробирались они в контору Жулиньо. В Макуту их недолюбливали: считалось, что это они отваживают его от дружеских посиделок, что это из-за них он так изменился и так часто хмурится. А когда их не было, Канини и вправду улыбался в усы охотней, но все равно на молодом его лице лежала печать какой-то стариковской заботы. Ходил он всегда весь чистенький, наглаженный, подкрахмаленный — Вина старалась. Но справедливости ради скажу, что и раньше, бывало, не подумаешь, что ему приходится разливать масло, отвешивать зерно, пересыпать уголь: ни пятнышка не было у него на рубашке. Не похож он был на лавочника-кабатчика из захолустья. Разговаривал всегда вежливо, приятно, негромко. Портила его только походка: тяжело шаркал он подошвами, переваливался с боку на бок, как селезень. Но старики говорили: это ничего, вприпрыжку хорошо ходить только зеленым юнцам, жизни не знающим, а у человека солидного, основательного поступь должна быть твердая, шаг тяжелый. Сантос улыбался на это, приглаживая усы — а в усах сверкало уже немало белых нитей, — поправляя седеющие — это в тридцать-то четыре года — волосы.

Да, он заметно изменился: грустил, задумывался, взгляд его то и дело застывал на одной точке. Что-то его томило и печалило. Постепенно забывались его прибаутки: «Вот, говорят, «дружба дружбой, а табачок врозь». Я с этим не согласен. Дела надо делать с друзьями, уж они-то тебя не надуют…» — потому что все дела вел зеленомысец Машиньо.

Правда, он продолжал верить в долг, но требовал теперь верного обеспечения, а проще сказать — ценного залога, и управляющий Машиньо ходил по домам, отбирал вещи за неуплату. Раньше этим занимался сам Канини: говорил, что у него голова пухнет от накладных, расписок и фактур — «сами знаете, покупаю я за наличные, а продаю в долг», — и клиенту становилось жаль его, он сам отдавал ему что-нибудь в счет долга, пока Сантос перебьется. А теперь? Теперь все было по-другому: приезжали дружки Машиньо, и залог исчезал, словно его никогда и не было. Прибежит, бывало, владелец, принесет деньги, а выкупать-то и нечего. Тут начнутся крики и жалобы. Выйдет к нему Канини, повеет тогда прежним:

— Войди в положение, Канзуа! Срочно надо было платить. Закон не я придумал, с законом не шути. Что У тебя взяли? Часы? «Зенит»? Подожди минутку…

Он возвращался, приносил вина, выпивал с посетителем, а потом вытаскивал часы на цепочке, отдавал гостю, и все улаживалось полюбовно, гость еще и благодарил: часы есть часы, а что они другой марки и стоят подешевле, так это неважно…

— Жулик! — говорили босые работяги Амарала, попивая неразбавленное винцо.

— Чего зря наговаривать?! Канини — наш, он тут вырос, мы его с детства знаем, — отвечали им старожилы Макуту: Сантос крепко держал их и вежливым обхождением, и долгами.

И все же приходилось задумываться: клевещи, клевещи — что-нибудь да останется. Кто-то приезжал к Жулиньо по вечерам, и были это, по всей видимости, люди темные, бродяги и воры, и становился он день ото дня все угрюмей, и от всего этого в сердцах соседей появилось сомнение, а потом и недоверие.

Когда пошли дожди, началась история с автомобилем.

Все помнили, как через два месяца после свадьбы пригнал Жулиньо старенький «форд» и как Зека Пальарес возился с ним, отлаживая, смазывая, копаясь в моторе, подтягивая рессоры.

— На помойке нашел или новые друзья подарили? — издевался Амарал с приятелями.

И опять загадка: на этой машине Жулиньо не ездил в столицу за товаром. А куда же он ездил? Спрашивали Вину, а она отвечала, что муж ездит в леса Дембоса, в Кибалу, может, и в Кисаму. Отправлялся он неизменно на рассвете, затемно. Что возил? Неизвестно. Возвращался всегда неожиданно — машина в грязи по крышу, а сам как всегда — чистенький, без пятнышка. Вылезал, улыбаясь, целовал жену. Зеваки видели, как из машины доставали то мешок кукурузной муки, то гроздь бананов, то пакет угля, то козленка со спутанными ногами. Зря злословил Амарал: никакой контрабанды, все для дома, для стола, даже не на продажу, а так, друзей угостить. После его возвращения и вправду устраивался обед, угощали вареной козлятиной или жарким, и рассаживались под старым тамариндом, шумно шелестевшим листвой, старый Мбаши, теща Пасиенсия, посаженая мать невесты Нгалаша, Анакелето и кое-кто еще из старых друзей.

— Мы пионеры Макуту, мы его основатели! — говорил Канини, наполняя стаканы белым вином, обнимая сидевшую рядом с ним Вину. На лице его было прежнее выражение довольства собой и всеми вокруг.

Автомобиль уезжал и возвращался, управляющий ходил по домам, отбирал вещи в залог. Его ненавидели все сильней, говорили, это он испортил Жулиньо, он да старая Нгонго, которая думает только о барышах, копит деньги для дочери и для будущего внука.

В таких разговорах люди отводили душу, потому что всех сердила бывшая торговка Нгонго, которая теперь не позволяла называть себя иначе как дона Пасиенсия:

— Меня зовут ’Сиенсия, запомните раз и навсегда! ’Сиенсия, и никак иначе! Я — теща Канини!

Наступила зима, пошли дожди. Сломалась машина. Вот и кончились путешествия Жулио, думали люди. Наконец пришла весна, а за нею и лето. Канини сел в поезд и куда-то уехал — надолго, на несколько недель. Потом вернулся, и еще месяц прошел в недоверчивом и подозрительном спокойствии. Канини перестал показываться даже в лавке, целый день просиживал взаперти, в своей конторе. Вина стояла за прилавком; живот ее был уже очень заметен, покупатели добродушно ухмылялись. Канини никуда больше не ездил, канули в прошлое праздники по случаю его возвращения. Старый Мбаши, обидевшись, даже сказал как-то раз:

— Что это с ним творится?! Порчу на него навели, что ли? Иначе не объяснишь…

Тут же разнесся слух, что Канини сглазили, околдовали, вытряхнули из него душу, и стал он как живая кукла — что ему скажут, то он и сделает. Дона Пасиенсия, услышав об этих толках, хотела даже послать за знахарем, чтобы снять порчу. Жулиньо, хоть усы у него уже были крепко тронуты сединой, рассмеялся, как мальчишка, когда узнал об этом.

— Успеется, мама! Вот погуляем у Матеуса на свадьбе…

А арестовали Жулиньо как раз после свадьбы Матеуса. У Жулиньо родился сын, он больше не отлучался из дому надолго, старенький «форд» стоял на приколе под деревом, на нем ездили теперь только по воскресеньям в Барру или в Байшу — поблизости, — все шло как прежде, и старый Мбаши, позабыв свою Библию, вздохнул с облегчением: