Юрий Асланьян - Последний побег

Со временем Григорий заметил такую вещь: когда приказывают делать невозможное, но обязательное, человек нарочно становится дураком — чтоб не думать и не переживать. Не делать лишнего. И невозможное становится возможным. Такова основа психической подготовки, порождающая ненависть к настырным наставникам.

Джумахмедов легко бежал сбоку от колонны — в бушлате, выспавшийся в караулке и вечно сытый. Когда взвод пересек пространство стрельбища, сержант приказал свернуть в лес, в глубокий снег.

— Отбой, взвод!

Вот когда снежная пыль становится драгоценной — когда стягиваешь с лица резиновую маску. И дышишь, дышишь, дышишь…

— Тут и будете копать противотанковый ров. Хорошее место, правильно я говорю, Синицын?

— А может, не будем, товарищ сержант? — обнаглел тот. — Танков-то нет…

— Зато международная обстановка сложная… Приступайте, воины.

Говоря точно, в колонне было шестнадцать человек — остальные спали, положив на этот подъем свою заслуженную молодость. Солдаты топтались на месте, доставая из чехлов саперные лопатки и сплевывая — до танковых рвов дело еще не доходило. Но вот один начал копать снег, за ним другой… Пыхтя, толкая друг друга задами, они шевелились на тесной площадке бледно-зеленой массой, теплой и многоногой. И когда дошли до земли, лопаты застучали по промерзшему дерну.

Сидя на корточках, Гараев пытался вырезать квадратный кусок земли с желтой, забитой снегом травой. Такими ковриками дерна, только зелеными, он когда-то укреплял с матерью холмик маленькой могилы, где лежит бабушка…

Сержант молчал, засунув руки в карманы, — дошло до дурака, кому будет теплее. Падла женоподобная, нежная длинноногая тварь…

— Охранники вы, а не солдаты! — сказала падла, косоротясь.

Никто и головы не поднял. Вдруг ему твоя голова не понравится — и он ударит по ней сапогом…

— В колонну по три становись! — не выдержал совсем замерзший Джумахмедов.

Они вернулись на лесовозную дорогу — и пошли дальше, на восток, поскольку сержант твердо решил добиться своего: народ будет плакать. А бегал он хорошо.

Гараев уже научился определять расстояние, оставшееся за спиной, — третий километр, четвертый, пятый… Бежать стало легче, они вошли в ритм — и каждый по-своему отключился от происходящего.

Было около пяти часов утра, когда Гараев на секунду отключился, прислонившись спиной к стенке поста. Когда открыл глаза, увидел замполита на внутреннем круге периметра, то есть в зоне. Он увидел его метров за десять, да и слышал, кажется, оклик часового четвертого поста. Он ясно видел: по кругу шел лейтенант, в шинели — такой закаленный. Но то ли челюсти от холода свело, то ли мозг простыл, но язык так и не повернулся крикнуть ему «Стой!..» Рудный подошел к вышке и остановился у контрольно-следовой полосы. Хорошо, рама была открыта.

— Спишь? — спросил он тихо.

— Нет, товарищ лейтенант, — сразу же ответил часовой.

И замполит пошел дальше — и никому, похоже, слова не сказал о гараевском проступке. Иначе было бы… Именно об этом подумал Гараев, когда его вызвал в канцелярию Уланов.

Хороший мужик Рудный, есть среди офицеров личности. Вот в штабе батальона лейтенант служит — тоже мастер спорта. Стройный, строгий и резкий. Рассказывали, он летом четыреста километров преследовал бежавших осужденных — и настиг их. Может ли быть такое? А потом, когда вернулся, начал разряжать пистолет в ружпарке и от усталости, видимо, руки задрожали — прострелил ступню себе. Гараев не раз наблюдал его: лейтенант повышал голос только на плацу, когда докладывал командиру батальона на разводе. А так он всегда говорил тихо. И смотрел внимательно. Может быть, благородство порождается силой? Только не физической… Вот собачник — мощный, и похож на животное. О Рудном такое не скажешь. И зачем Рудный пьет?

Первый подъем-спуск, второй, третий… Тяжело бежать по снегу в гору, сапоги скользят, дышать все труднее. Когда начался четвертый подъем, Джумаев вдруг отстал и, несмотря на злые окрики сержанта, догонять не собирался. А потом вообще остановился. Джумахмедов развернул взвод и молча погнал его к стоящему солдату, чья сгорбленная мосластая фигура торчала на снегу, как сук.

— Джумаев, становись в строй! — приказал сержант. И тот сделал два осторожных шага — шеренга расступилась, принимая его. — Взвод, бегом!

И солдаты снова пошли в гору. Но не прошли и ста метров, как Джумаев снова отстал. А вместе с ним и Носатый — они остановились рядом. Джумахмедов снова развернул взвод и поставил отставших в строй.

— Будете бежать, пока не сдохнете! — пообещал он всем.

— Я дальше не побегу, — сказал Джумаев, мрачно и решительно глядя на сержанта.

— Почему это? — тихо спросил тот, будто бы осторожно, а на самом деле — многообещающе. Джумаев молчал, собираясь, как потом стало ясно, с мыслями — чтобы получше выразиться.

— У меня яйца опухли! — выдавил Учитель. И тут только Гараев обратил внимание на то, что узбек стоит, широко расставив ноги. Его широкая челюсть отвисала больше, чем обычно. Будто под тяжестью слюны.

— Это хорошо, — с улыбкой заметил Джумахмедов, — ты скоро у меня весь опухнешь… У гнилых людей и болезни такие.

— Я бежать не могу, — упрямо настаивал Учитель, решившийся идти до конца.

— Будешь, — кратко заверил его сержант и добавил, обратившись к Носатому. — А у тебя что болит?

— У меня ничего, но я тоже не побегу, — ответил Баранов. Его волнение и решительность выдавали большие дрожащие губы. Два человека — это уже бунт. Джумахмедов знал всю непредсказуемость подобной ситуации — опыт был. Один Гараев чего стоил! Вставший на этот путь, как правило, с середины возвращался редко. Джумахмедов понимал… А Гараев прикинул: они пробежали километров восемь, плюс обратная дорога — для издерганного, усталого и голодного взвода достаточно. И для школы мужества — тоже.

— Хорошо, — после долгой паузы решил сержант, — рукоприкладством я заниматься не буду… А для вас жизнь кончена.

Последние слова он сказал Носатому и Учителю — печально, как на похоронах. Он что-нибудь придумает. Он развернул взвод и пешим ходом повел его обратно. На середине пути приказал бежать — и до самой казармы. Но никто уже не роптал, не бунтовал. А как Джумаев преодолел этот последний рывок, видели все — будто двухпудовки в мошонке тащил. «Вот ведь гомосек, а жалко», — мелькнуло у Григория, когда он оглянулся на искаженное болью лицо солдата. Ужас какой-то.

Джумахмедов построил взвод перед крыльцом, а сам зашел в казарму — докладывать, может быть. Держался он спокойно, сдерживал себя. И это никого не радовало — все было ясно. Гараев, кажется, впервые видел, как такой удар проходит мимо него, к другому, даже другим. Неужели Уланов отдаст пацанов старослужащим? Не отдаст — Гараев на него надеялся. Теперь не отдаст.