Юрий Асланьян - Последний побег

— Только много не бери, ладно?

Друзья покинули трамвай на остановке Разгуляй. Разгуляй, два-гуляй или три, пока здоровье есть. А дальше улица как раз вела на старый погост. Сверкающие от света рельсы рассекали девятнадцатый век и врезались в двадцатый. Хотя положены были во времена последних расстрелов — в логу за тюрьмой, на уровне мифологического Стикса. Вокруг стояли одно- и двухэтажные дома с резными наличниками и языческим культом солнца на воротах, почерневших не столько от времени, сколько от нищеты. Стены, полные трухи и тараканов, наглых, как мотовилихинские хулиганы, угланы, уркаганы, уголовники.

Игорь и Юра дошли до шестиметровой кирпичной стены желтого цвета и увидели за ней, на высоком углу плоской тюремной кровли, черную немецкую овчарку, неподвижно стоявшую в длинных лучах перекалившегося за день солнца. Она смотрела на них…

— Идти по городу с бутылкой в руке я считаю неоправданным демаршем — общество, создавшее моральный кодекс строителя коммунальных квартир, этого не заслужило, — изрек мастер.

И они тут же свернули в сквер напротив тюрьмы, сели на скамейку под липами — и опрокинули бутылку из горла в горло.

— В 37-м году этот сквер был обнесен колючей проволокой, — сказал Вельяминов, — по углам стояли вышки с охранниками. В тюрьме не хватало мест. Здесь был концлагерь… Умерших закапывали тут же. Так что эта земля хорошо удобрена.

— Откуда ты знаешь?

— Отец рассказывал, — ответил Вельяминов, — в этом лагере сидел его старший брат, директор завода.

— Расстреляли?

— Нет, через два года отпустили, но за это время двое его детей умерли в бараке — от голода и болезней.

Игорь в очередной раз опрокинул бутылку в горло — и увидел, как черные стволы лип уходят в небо вместе с густой листвой.

Потом друзья миновали тот самый погост, старое Его-шихинское кладбище, сквозь купы тополей которого виднелся торжественный купол церкви Всех православных святых. Медленно подошли к девятиэтажке, облицованной белыми плитами, похожей на башню из рафинадных кубиков.

Вся фасадная сторона пристройки к общежитию была перекрыта стеклом, за которым блестели шторы из серебряной фольги, местами рваные, шевелящиеся от сквозняка пустого танцевального зала. Они поднялись на высокое крыльцо, миновали вахту и зашли во вторую правую секцию первого этажа. Пшеничников кротко и коротко объяснил жене причину визита «представителя крупнейшего оборонного завода страны»…

— Что с тобой? — спросила Паша.

Она, жена, тотчас запеленговала несложные мысли мужа и, конечно, — легкий запах, ну совсем легкий.

— Понимаешь, я лечусь от простуды… — оправдывался он. — А для эффективности решил упростить рецепт — я отказался от лимона, меда, малины и оставил только спирт. Результат потрясающий — я уже вылечился…

— Твоя болезнь называется алкоголизмом — она неизлечима!

— Зато не сифилис… Хорошо, согласен — дело серьезней: у меня творческий кризис, депрессия, понимаешь?

— Творческий кризис бывает у художников, а у тебя — обыкновенный запой…

Он посмотрел в застекленные глаза жены — и вздрогнул: это не изменится никогда! Ты окончил школу, университет, отслужил в Советской Армии, но это будет всегда! Ты можешь построить Останкинскую башню, выучить санскрит или по пьянке выйти в открытый космос — ничего не изменится…

— В изолятор! — приказала жена, комендант общежития — и достала из халатного кармана бесценный ключ Буратино. Как старый контролер по надзору в зоне политического режима.

Игорь успел улыбнуться — в уже закрывшуюся дверь, будто налетев на косяк. Но на общую кухню — белую, как операционная, он вынес на лице предельно выраженное чувство собственного достоинства. Потом аккуратно сложил в полиэтиленовый пакет хлеб, сыр и два граненых стакана — он всегда скрупулезно соблюдал конспиративные инструкции «коменданта» — никто не должен слышать, что он говорит, никто не должен видеть, что он несет, никто не должен видеть его самого. Он должен стать прозрачным, будто в шапке-невидимке, и перестать дышать.

Игорь провел Вельяминова через вестибюль в ту самую секцию, похожую на бункер, где справа был кабинет «коменданта» — заведующей общежитием, прямо по коридору — комната вахтера, за поворотом — стеклянная дверь пожарного выхода и дверь туда, где Пшеничникову разрешили спать. Дверь в комнату изолятора.

Но уже через полчаса друзья перешли в танцзал. Юра поставил руки на ширине плеч и высоте солнечного сплетения — и резко опустил пальцы в бездну черно-белой клавиатуры. Через три аккорда сбился, начал снова — и снова сбился… Кастелянша Светлана, приглашенная Игорем, ожидала лучшего. Замерла широкая спина в белой сорочке, перетянутая красными подтяжками. Вельяминов опустил крышку пианино, провел по ней рукой — и развернулся к аудитории на вращающемся стуле. Потом поднялся и чуть пошатываясь пошел прямо на Светлану — развернулся и сел на стул рядом с ней, положив руку на плечо, будто собираясь обнять.

— Как ты мне нравишься, стерва, — нежно сказал он девушке, — да ты не бойся — я «голубой»…

— Ты где взял этого придурка? — спросила кастелянша, вставая уверенно и даже лениво, как светская львица в африканской саванне.

— В Мотовилихе, Света, — ответил Игорь, — не обижайся на него — он на полигоне пушки проверяет, совсем слух потерял…

— В моем возрасте уже не обижаются, а делают выводы… Кстати, а где он остальное потерял?

— Остального у него никогда не было!

— Тебя, наверное, муж любит? — не выдержал Вельяминов.

— Да, любит… Я, говорит, напою тебя душистым вином, нектаром любви — и достает из-под стола бутылку азербайджанского портвейна за рубль шестьдесят две. При этом смотрит на нее взглядом каптерщика с вещевого склада: а не слишком ли дорогое вино купил для этого случая? В общем, он каптерщик, а я кастелянша, сделавшая растрату…

— Понятно, — задумался Вельяминов, — может быть, у него и пистолет есть…

Мастер попытался улыбнуться — он стал казаться более пьяным, чем на самом деле, наверное, чтобы скрыть неловкость и объяснить клавиатурную неудачу.

— Света, тебя вызывают! — раздался голос со стороны вахты. Пшеничников улыбнулся, заметив, как неторопливо тронулась с места невысокого роста девушка. Она шла из танцевального зала так, будто из ванной перед сном.

Светлые, с пшеничным отливом волосы Вельяминова свисали красиво, каку сказочного дурачка. Он тоже смотрел вслед кастелянше — карими и пьяными глазами.

— А я в институтском ансамбле играл… Пять лет горнолыжным спортом занимался — какие виражи были… Зимой по улице с голой грудью ходил, без шарфика — шубу никогда не застегивал и в сорокаградусный мороз. Утром иду — люди оглядываются.