Юрий Асланьян - Последний побег

— Я тебя понимаю, — с чувством произнес Алексей, сидевший на стуле у двери, — по этому поводу выпьем за женщину — тягловую силу прогресса, социализма, гужевой транспорт диктатуры пролетариата!

— О! Еб твою мать! — с еще большим чувством продолжил он через секунду — после того, как со звоном получил затрещину по затылку. — Как грубо — я же не привык…

В дверях, потирая руку, стояла неумолимая Паша.

— Привыкай, — сказала она, бессердечно взирая сквозь тяжелую оптику на богемный бардак изолятора. — Игорь, тебя Харитонов просил позвонить. И смотрите — комиссия была недавно.

— А кто такой Харитонов? — развязно спросил Вельяминов, когда Паша закрыла дверь, как закрывала на первой странице второсортный роман.

— Ты сегодня второй раз жизнью рискуешь, — ответил за хозяина Алексей Стац.

— Это точно — у любого ларька в мах прибьют того, кто не знает Сашку Харитонова, крестного отца крохалевской мафии! — объяснила Светлана. — Персидский мужчина, восточный! Царевну может отдать за ханство.

— Да-а? — удивился Вельяминов. — Таким должен быть настоящий мужчина? Я не в курсе…

— Это заметно! Мужчина, я думаю, должен быть мастером, а не сапожником.

— Ага… И немного распиздяем, — вмешался Алексей, конечно, имея в виду себя, — по этому поводу надо выпить, а то горячее остынет. Вы, женщины, можете только языком болтать.

— А вы — не только…

Отказываться было некому — и все закусили черными ломтиками хлеба с блестящими от масла кусочками ставриды. Алексей вообще произносил всё, что в головенку придет.

— Тебе не нужен боксер-девочка? — спросил он Вельяминова.

— Нет, — туповато ответил тот.

— А девочка-боксер? — не отставал учитель.

Пшеничников со стаканом в руке, в пафосной позе российского мыслителя, смотрел в черный проем окна — туда, где в небо поднималась над логом горящая электрическими огнями телевышка. Неужели он сегодня пойдет на свидание? На столе стояло так много бутылок, что в успех любовного предприятия трудно было поверить. Но он представил себе зеленые, переполненные ливнем глаза, полураскрытые губы, он представил все это — и решил выпить. Еще раз… А потом завязать. Иначе в гору было не подняться.

— Один парень ушел служить в армию, а его девушка нашла себе другого. Он вернулся в день свадьбы — и подговорил друзей выкрасть невесту, за ящик водки. Те сделали. Поженились, прожили три года — и еще два года парень думал, кому бы еще поставить — три ящика…

— Это ты про кого? — спросил Юра.

— Про Генку Хорошавина, — ответил Игорь.

Дело прошлое: Хорошавин, присоединившийся к компании в последний момент, давно оставил стерильную квартиру, морозильную камеру и свежемороженую жену — только потому, что она зубами перекусывала струны гитары, которой не могла простить колки, гриф и обечайку с талией.

Женщина требовала, чтобы он перестал играть и пить. Он перестал — пить. И любить ее перестал. Но она не знала, что такое — симптомокомплекс. В университете не училась, психологию не изучала, курица.

— Я собираюсь на электричку, — продолжал сопротивляться маэстро, — я к маме поеду — вот и портфель уже собрал, с персиками, кажется. Или абрикосами…

Он с робкой надеждой посмотрел на Пшеничникова, но усмешка Игоря была фатальна — она сквозила безысходным соблазном и непреложностью правил давно начавшейся игры.

— Дорогостоящий друг мой, — ласково заговорил специалист по межличностным контактам, — ты не со мной споришь — ты себе доказываешь, что надо к мамочке ехать… Так поезжай! А я буду пить — болгарское вино, молдавский коньяк, коми-пермяцкий одеколон. Может, скоро и Куропаткин подъедет…

— Что, так много — всего? — совсем уже бессмысленно произнес подавленный Геннадий. — И Куропаткин…

Конечно, последний довод мог бы быть запрещенным ударом, но, с другой стороны, бросать друзей в такой поздний час — тоже не музыкальный подарок.

Через два часа Алексей Стац уже спал, в экстазе откинув голову на паркет, как дирижер на театральный партер. И это было удивительно — он никогда не лежал так, пока на столе что-нибудь стояло. Он мог лежать эдак, но не так же — без посуды в руке, без надежды подняться.

А в это время Юра с чувством, проникающим под платье, рассказывал Светлане про шлифовальный станок с ременным приводом, который стоял в инструментальном цехе со времен императора Александра Третьего, известного блядуна и пьяницы, между прочим.

— Михаил Шаламов, известный корреспондент, которого мы с тобой сегодня встретили, писал про прокатный стан из 25-го цеха! — вовремя прервал его Пшеничников. — Федор Михайлович Достоевский за двенадцать лет мог бы горячий стаж выработать, чтобы на пенсию уйти, — на этом прокатном стане. Уникальное производство — промышленный музей, выпускающий высокотехнологичную оборонную продукцию!

— Я Михаила Шаламова первый раз в нашем цехе увидел, — подхватил Вельяминов, — в просвете между рашпилем и заусенцем: стоит он в проходе…

— В заднем? — спросил Геннадий, подтягивая гитарный колок.

— Стоит он, — продолжил мастер, — а на нем: голубой пиджаке белыми пуговицами, бежевая рубашка, а главное — бабочка, громадная и красная, в черный горошек! Цех чуть не остановился — большой человек!..

— Да, упитанный, — согласился Пшеничников, — кстати, недавно он стал лауреатом международного конкурса по научной фантастике. Представляете?

— Писатель? — развернулся Вельяминов лицом школьника, озаренного изумлением. — И на заводе работает?

— Трудолюбивые, они, писатели, у нас они всюду пашут, — вмешалась образованная кастелянша. — Не очень далеко от Перми-Второй, например, у Чусового — в Перми-35, 36, 37… В ла-ге-рях строгого режима!

— А что, есть нежные режимы? — спросил Пшеничников.

— Это не писатели, а диссиденты! — приподнялся мастер. — Давить их надо…

— Правильно, по железным плитам размазывать — ракетными платформами, — тут же добавил Пшеничников.

И стоило ему с тихим и радостным звоном сдвинуть стаканы, чтобы разлить ровненько, как густые русые волосы Алексея Стаца зашевелились.

— А мне? — это все, что смог прореветь турбореактивный герой взлетной полосы, включая красные глаза, как габаритные огни авиалайнера. — Кто такие? Где-то я вас видел…

А в это время Паша Пшеничникова, лежа поверх заправленной постели, третий раз за последний год читала роман Ивана Ефремова «Лезвие бритвы».

— Игорько-о-о! — раздался за дверью долгожданный мужской голос. — Игорько-о-о! Буль-буль… Буль-буль, Игорько-о-о!

Паша посмотрела на часы, положила книгу на покрывало и встала — быстро, будто вспомнив о чем-то очень интересном.

— Это ты, мерзавец, мои духи выпил? — сурово встретила она гостя, открывая дверь комнаты.