Юрий Асланьян - Последний побег

— Не плачь, Юра, все нормально, сегодня благодаря горнолыжным виражам ты живым остался. И еще не раз останешься…

Как раз в это время в далеком вестибюле раздался выстрел — похожий на женский голос. Затем еще один…

Пшеничников в экстренном порядке покинул танцевальный зал, Вельяминов — следом. Кричала женщина — на Светлану, парусом развернув шелковую грудь над корабельным торсом. Она была женой вахтера, как вспомнил Игорь, а самого счастливчика не было — он, похоже, предпочел покинуть рабочее место, чтобы выжить где-нибудь на этажах. Его стул еще дымился — и Пшеничников выбрал кресло.

— Я знаю, мне все известно! — самозабвенно вопила женщина. — Ты что, кастелянша, думаешь, я на тебя управы не найду — дажеу Кащея Бессмертного была иголка в яйце!

— Ты так ему все яйца перебьешь, — повела плечами Светлана Мацкевич.

— Да ты еще и говорить умеешь? — удивилась нежданная гостья, сглатывая слюну, и остановила возбужденный взгляд на Игоре. — Нищета! Все вы тут нищета позорная, общежитская…

Игорь Николаевич Пшеничников тут же возложил правую ногу лодыжкой на левую и, задрав брючину, почесал голень.

— Светочка, — подал он вежливый голос, — эта неудовлетворенная женщина — кто она?

— Она работает продавщицей в овощном магазине.

— Я понял, что она не преподаватель эстетики — я хотел спросить, почему эта пожилая женщина так кричит? Она нервничает — надо предложить ей стул, стакан воды… Ты Света, еще не знаешь, климакс — не сифилис, никакого удовольствия, надо понять человека, выслушать его…

— Что тут выслушивать — сорок пять лет, возраст непризывной…

Тут разошлись двери лифта — и в них появился аккуратный, претенциозный и яркий, как артист пермского балета, брюнет. Он улыбался так, будто только что успел стакан водки выпить. Дождалась продавщица своего…

— Будет вам и сифилис, и климакс будет! — пообещала на глубоком выдохе продавщица овощного магазина. — И португальский портвейн стаканами будет…

И она вылетела в стеклянные двери общежития.

— Темперамент! — задумчиво произнес вахтер, глядя вслед своей необузданной сожительнице. — Энергия космоса!

— Овощной магазин, — тихо добавила Мацкевич.

«Похоже, моя авантюра завершилась, — подумал Куропаткин, — или нет? А? Может быть, нет? Деньги-то есть…»

Валера сидел на газоне возле здания пермского аэропорта Савино и настойчиво дышал прохладным утренним туманом. Он вспоминал залепленное земляной грязью, будто мазками небытия, кричащее лицо своего напарника, когда тот бросился вправо, удерживая мотоциклетную люльку на виражном повороте. Сотрясение мозга — это серьезно, даже в том случае, если вы пришли первыми. Куропаткин встал — и попал окурком точно в железобетонную урну. В дерьмо угодить нетрудно.

Куропаткин и плечом не повел, чтобы попасть в салон подошедшего автобуса, поскольку восторженная толпа сама внесла нефтяника туда — на чемоданах и сумках с багажными бирками. И когда он повис, схватившись обеими руками за поручни, как на турнике, чей-то острый локоть нанес ему поразительно точный удар по правой почке. Тогда Куропаткин легкомысленно разжал руки и ушел вниз — с перехваченным дыханием.

— Да он пьяный! — раздался сзади радостно констатирующий женский голос. Куропаткин медленно повернул свою трагическую голову, винтом выходя из скрюченного состояния. Первую фразу ему удалось произнести в режиме максимальной вежливости.

— Мадам, я еще в самолете говорил, что вам за бортом лучше будет.

— Вот и шел бы туда, ты — ишак долбаный!

— Лучше быть ишаком, чем сукой.

— Окурок вокзальный! — завизжала она — и тут же отстранилась, на всякий несчастный случай. А Валера обиделся — он же привык, что дамы висят на нем аккуратно, как галстуки.

— Ты, рыба ледяная, молчи, пока при памяти! — произнес он с выражением, как учили в школе. — У меня аллергия на фригидных женщин…

— Что это такое? — поднялась пассажирка — выше своего роста, как самолет вертикального взлета.

— Фригидность? Это качество некоторых женщин, которых мужья не любят. Они холодные, вроде лягушек. А вы не знали? Мне сказали, в Пермь едем, а тут такая деревня… Надо же знать, чем болеешь — как специалист утверждаю: фригидность — это просто несчастье какое-то…

— Да кто тебе это сказал? — завопила женщина с изумленной колоратурой свиньи, которую закалывают.

— Что? Что ты фригидная? Да все говорят, кто пробовал…

Тут автобус остановился, потому что шофер непроизвольно нажал на тормоз и обреченно лег на рулевое колесо. Пассажиры тоже хохотали, стоя так плотно, что согнуться было невозможно. А многим хотелось…

Валерий вышел из транспорта — у рынка и пошел далее перекрестками, выбирая азимут по зеленому сигналу ближайшего светофора. При этом он размышлял — примерно так: деньги есть, на пролетарское искусство хватит. Наши люди любят слово, музыку, живопись, искусство любят. Но в конечном счете признают только силу и наглость. И с большим трудом прощают чужие слабости. Наши люди… Боже, такое чувство, предчувствие, что у нас нет будущего.

Валерий встал со скамейки и пошел вниз по аллее Ком-проса, затолкав свои большие руки в карманы. В центре города он свернул направо. Через квартал остановился — у кинотеатра с претенциозным названием «Художественный», где синематограф, как рассказывают, был еще при царе, расстрелянном, как и брат его, мотовилихинскими рабочими.

На большой афише он прочитал два названия: «У матросов нет вопросов» и «Женщины шутят всерьез». Он улыбнулся и направился в низкий, с каменными сводами, сырой туннель, в середине которого свернул в двери просторной кассы. У окошка стояла одна женщина, точнее старуха, из тех, что в кинотеатры уже не ходят — и не только туда. Она, как он понял, тоже только что подошла…

— Тебе на какой фильм, старая? — спросила кассирша, принимая от нее рублевку. Куропаткин заметил, как подрагивает старухина рука…

— На этот мне… «Солдаты не шутят», кажется.

Старуха стояла, не опуская руку с мелочью от окошка, пока моложавая кассирша нагловато смеялась. И старуха попыталась улыбнуться, прикрывая беззубый рот ладонью, кратко и растерянно глянув на Куропаткина.

— Извини, бабушка, — осторожно продвинулся он к окошку. — Ты, морковка, а ну — умри быстро!

Женщина за стеклом, увидев большой рот с пугающей щербой в нижнем ряду небольших и ровных зубов, замолкла так, будто с нее стянули маску — одним ударом лапы. Злоба, стесненная страхом, бросила кровь в голову — и женщина побагровела до корней волос.

— Отстегни билет матери — и сдачу не забудь, — объяснил Князь Куропаткин ситуацию, — не задерживай меня.

Он вышел из туннеля на свет Божий — без билета в кино, потому что общение с представителями массового искусства не вызвало энтузиазма в груди: «Я дурак, — сказал он сам себе, — я совсем дурак, я маленький дурачок, я не умею пить, а берусь за это трудное, за это святое дело…»