Юрий Асланьян - Последний побег

Вельяминов в это время играл браслетом, играл-поигрывал — и доигрался: повело мастера винтом — и с турбореактивным звуком он пошел на собственный взлет… Один Куропаткин сразу понял, какая великая сила подняла товарища по оружию — он подхватил мастера под мышку, а с другой стороны подоспел Алексей Стац. Тоже человек с опытом.

— Сегодня не тот день, который последний, — пробормотал на ходу Куропаткин, — сегодня другой праздник…

Они подтащили мастера к белой раковине, находившейся тут же, у молчаливого холодильника — и сделали это вовремя, потому что сразу же раздался глубокий, предельно наполнявший ушные и другие раковины звук — и Вельяминов задергался в жестких и заботливых руках, выгибаясь, как наживочный червь.

— Такты говоришь, она шампанское взяла? — спросила, вставая, Светлана. — А я коньяком вынуждена давиться…

Когда Куропаткин вышел за женщиной, благодарный Вельяминов снова отпал на подушку, тихо и кротко содрогаясь от простого человеческого счастья.

И в этот момент из лифта появился Генка Хорошавин. Он был не только с портфелем, но и при галстуке — и он понял, что Куропаткин, стороживший оба выхода — парадный и пожарный, заметил — точнее сказать, не пропустил эти претенциозные детали экипировки. И Хорошавину стало неловко.

— Ты знаешь, Валера, у меня с пропиской опять не получилось, дескать, штамп в паспорте — надо формально развестись. А она не дает… Пошел жаловаться к участковому, а там — черножопый с золотой печаткой на руке. Мздоимец… Я уже год на военном учете не состою.

— А ты хочешь?

— Да нет, на учете состоять не хочу — нигде, ни в милиции, ни в военкомате, — замотал Геннадий головой, испугавшись и этого подозрения, — как ты так мог подумать о своем друге, Валера…

— Я не о том спрашиваю, надраться хочешь?

— Валерка, с тобой нельзя говорить по душам…

— Почему? — удивился Куропаткин.

— Потому что у тебя души нет…

— О, да ты уже надрался…

Хорошавин молча опустил голову и отвел очкастые глаза в угол. Он переложил портфель в другую руку. Вздохнул и тихонько тронулся к застекленному темнотой выходу. Но Куропаткин упорно стоял на своем — месте… У стола вахтера Геннадий посмотрел на запястье своей левой руки, где находилось время, махнул этой рукой и развернулся на полной скорости, портфелем и правым плечом вперед, возвращаясь гораздо быстрее, чем уходил. И, добежав до Куропаткина, он стал танцевать, пританцовывать, приплясывать, обнимая и целуя Князя со слезами на дальнозорких глазах.

Когда они, счастливые, вернулись к застолью, Вельяминов не только встал, но даже умылся и расчесал свои шелковые белокурые волосы.

— План на хвосте висит, а номенклатура… Вчера Лебедева детали сдала — я ей говорю: твое имя золотыми буквами выведут на заводских скрижалях. Она мне: быть этого не может! Я ей: спорим на шоколадку. Короче, мне надо сдавать детали, а приемщицы нет. Я пошел на соседний участок и взял клеймо там. За шоколадку взял! У контролерши, приемщицы ОТК. Сам выбил на деталях цифры — а потом ко мне подходит женщина из бюро труда и спрашивает, кто хорошо работал. Я, конечно, говорю: Марина Лебедева! Чувствуете ход мысли? Марину — на стенд, она мне — шоколадку, а я ее — контролерше с соседнего участка. Правда, разломили пополам плитку — в постели… Маленькая такая, худенькая… Я ебу ее, ебу, а сам плачу — от жалости… Понял ты это, социолог? А ты мне говоришь — корреляция, квотная выборка… Шоколадка человеку нужна — и чтобы сегодня! 14 сегодня Марина мне жизнь спасла…

В этом месте он решил заплакать, но не смог, потому что открылась дверь — это Светлана опустилась до того, что принесла Вельяминову кофе. Только она присела, как люди с восторгом разглядели в проеме продавщицу овощного магазина.

— Падай, морковка! — любезно пригласил ее Пшеничников. — Я расскажу тебе о функциональной музыке и поющих станках Мотовилихи!

— Пьете, — сказала женщина свое бессмысленное слово.

— Фу-фу-функциональная музыка! — не сразу выговорил проснувшийся преподаватель истории. — Наверное, и ноги на ночь моешь? Меня просто коробит от твоей интеллигентности.

— Мне не нравится, когда не уважают мой интерес, — напыщенно, с одесской интонаций произнесла продавщица.

— Как видишь, твоего здесь нет — тут все наше! — неожиданно и небрежно возложила Светлана ручку на Белья — миновское плечо. А Князь Куропаткин сразу встал, потому что задумывался редко — по причине дефицита свободного времени.

— Тут вашего ничего нет, начиная с простыни, — громко сказала женщина — и засмеялась.

— Свали, падла! — приказал Куропаткин, грубо нарушив застольный этикет. Продавщица сразу же выпала — спиной в проем, как мишень в окоп.

— А ты замужем? — ласково спросил Юрий Светлану, бестактно воспользовавшись ее неосторожным жестом.

— Была и за ним, — с улыбкой не оттолкнула та мастера на все руки.

— А почему снова не выходишь? Или не берет никто?

— Сама не беру — стоящих нет, как посмотрю вокруг, — ответила Светлана, повернувшись к нему с усмешкой.

— Ну возьми меня, на худой конец!

— А зачем он мне — худой конец? — отбрила Светлана. — Куропаткин, ты наливать будешь? Мне «Херес», пожалуйста…

— Какое-то название подозрительное — «Хер-рес» — заметил Куропаткин — и налил в Светланин стакан красного азербайджанского. Она спокойно, осторожно, как в филармонии, встала со своего места — но Куропаткин успел пригнуться, так что все выплеснутое из стакана досталось Алексею.

— Какой день сегодня! Сутра началось, — до слез возмутился пострадавший, разглядывая свой опоганенный пиджак. — Меня жена бросит, если я буду пахнуть «Агдамом»…

— Она бросит, если будешь пахнуть духами, — рассмеялась Светлана, тщательно моя стакан под краном.

— Как бы не так, — проворчал Алексей, тоже направляясь к водопроводному крану, — духи бы она мне простила, даже одеколон из горла, но «Агдам»! Эстетка… Высшее образование имеет, гуманитарное…

Последние слова Стаца Пшеничников расслышал уже за дверью — он уходил в разведку.

Эту широкополую шляпу серого цвета он купил на последние шестнадцать рублей, вернувшись из отпуска. Он снял ее с вешалки и натянул на плечи костюмный пиджак. Тихонечко вышел из секционного холла. Друзья не сразу обнаружат пропажу. Но как сказал Стац — «мы все к тебе едем», а я не железный, я золотой, как моя фикса. «Грохнул выстрел — и рухнул вдруг на пол Игорь в шляпе и зуб золотой» — Титова слова, хороший человек.

«Спорт и труд — рядом идут!» — так было написано кровью — на белом, как спрессованный снег, плакате под горящим фонарем в оплетке на торцовой стене черного сруба спортивной базы летающих лыжников. Там, где в трех метрах слева начинались старое Егошихинское кладбище и пологий глиняный спуск в глубину лога, идущий параллельно водам священного Стикса. Об этом Игорь подумал, сидя на 29-й ступеньке бетонной лестницы, под самым высоким из пяти стоявших здесь трамплинов, выгнувших свои спины так же, как спортсмены в прыжке. Когда он возвращался домой в ранней зимней мгле, взлетающие лыжники с торжествующим шорохом проносились над его головой по тонкому дощатому настилу, и падали грудью в прожекторную пропасть света, с игрушечным хлопком приземляясь на жесткий скат внизу, на уровне егошихинских могил. А один, рассказывали — и в прямом смысле, один раз — когда разбился на спуске, на снегу, на финише, насмерть. Об этом вспомнил он, сидя на 29-й ступеньке, а потом встал и поднялся до конца, поднялся из мрака неработающих прожекторов и посмотрел в сторону Народовольческой: ртутным столбиком, колонной огней горел его дом на другой стороне, на самом последнем краю…