Юрий Асланьян - Последний побег

— Черт возьми! — застонал Пшеничников. — Что же ты раньше не сказала? А мы не успеем?

— Ты знаешь, на посту разрешается только стоять… А я не люблю стоя. Давай завтра встретимся!

— М-м-м… У тебя есть телефон?

— Да, 48-14-02. На мужской голос не отзывайся…

— Понял… Сейчас я тебе объясню, как ты доберешься ко мне в общежитие, через пожарный выход.

«Господи, зачем я тащился сюда, ты знаешь? — простонал Пшеничников, выходя из караульной будки. — Я не знаю, я ничего не знаю… Начальник караула? А может быть, эта девочка меня динамит? Почему меня Зинка не пристрелила? Почему меня в люльке не придушили!»

Потолок был незнакомым… Алексей проснулся — он это понял потому, что увидел гардину с кольцами, на которых висели шелковые шафрановые шторы. Еще задернутые, но уже пропускавшие, похоже, дневной свет. Уже дневной? О бог мой… Как правило, во сне он ничего разглядеть не мог, хоть и пытался.

Перекладина гардины была круглой, деревянной, гладкой, коричневого цвета, она находилась метрах в пяти от глаз, под углом сорок пять градусов — к сознанию, опрокинутому в горизонтальную плоскость. Тому самому сознанию, которое с ужасом пыталось взломать черную прямоугольную рамку яркой, скрупулезно выписанной картины: гардина, металлические кольца и верхняя часть штор. Все остальное было черным, будто вне кинозального экрана во время цветного сеанса…

Потом Стац услышал чье-то дыхание и сразу понял, что за спинкой кровати стоит человек — со стальным сверкающим топором в руке. Он дернулся, пытаясь задрать голову вверх, мостиком, как самому показалось, выгибая спину, — но на самом деле не смог пошевелить и волосом — правда, понял он это позднее. Траурная рамка, из которой он глядел на белый свет, была жестко прихвачена в темноте винтами к стене. Его последний, животный крик прозвучал пронзительно, как острие, рассекающее горячий мозг.

— Что с тобой? — раздался голос над головой.

Стац почувствовал, как пошла по венам кипящая кровь. Как заскользила спина по простыне, мокрой от пота. Как будто в зале включили электрический свет и зрители начали вставать со своих мест, громко хлопая откидными сиденьями.

— Что, я кричал? — ответил он, опираясь еще дрожащим локтем о постель и медленно поворачивая голову.

— Ты так стонал, как будто с похмелья, — сказал вахтер, стоя в приоткрытой двери.

Алексей опрокинулся на подушку и закрыл глаза. «Наверное, так сходят сума, — подумал он и вспомнил про своего десятиклассника, — кто раньше, кто позже…»

Когда на лекциях недоношенные Вышинские доносили студентам о коррупции в американской столице, Алексей Стац в перерывах выпускал сигаретный дым через ноздри и небрежно замечал, что он бы тоже продался, да некому, если бы предложили — хоть что-нибудь. «Станешь так неподкупным!» — кивал он на проходившего в туалет профессора. Он никогда и никому не стремился доказать свою непричастность к публичному дому, который принято называть родным только потому, что другого нет. Впрочем, и не особенно предлагал себя. И природный ум подводил его, распуская язык до плеча, как у собаки на дистанции. Подводил-подводил, прямо ко входу в У КГБ.

Кстати, и глаза у Стаца были всегда пьянее небрежной, уверенной походки — будто впереди бежали, с залитыми до краев объемами, красноватые от бессмысленного, казалось бы, напряжения. В таких случаях он умудрялся проскакивать между настырными взглядами так, будто они были не людскими, а ментовскими — он, конечно, преувеличивал опасность. Торопясь, он казался себе хитрым и ловким настолько, что этого нельзя было не заметить. Он гипнотизировал публику скороговоркой и никому не давал форы, а сам втыкал в просветах ненормированные дозы забвения — белой анестезии рассудка. Он, конечно, не был каким-нибудь гадом — он это сам знал. Вероятно, просто напиться хотел быстрее, и быстрее всех — и перестать соображать (безостановочно, как политический обозреватель на экране, как его любимец — Александр Каверзнев). Как будто другим не хотелось… Но кто мог комментировать лучше, а главное — напряженней? Вот и докомментировался — сегодня они тебе устроят белую простыню. Оборзел обозреватель — скажут. Ой как скажут… И еще чего-нибудь добавят. Или куда-нибудь.

И вдруг Алексей увидел на столе початую бутылку болгарского вина — он осторожно, чтоб не спугнуть птицу, приподнялся на локте, протянул правую руку и схватил сосуд, теряя незначительные остатки рассудка. И, содрогаясь от аромата дружественной страны, сделал три затяжных глотка — и отпал на подушку в ожидании тотального потепления, которым все время пугают жителей нашей планеты. Но нет, не тепло стало, а жарко, когда он вспомнил про главное: «Где транспорт?» — заорал, вырываясь из-под контроля, его железный организм. Ни ГБ, ни похмелье не могли достичь такого температурного аффекта.

— Белая горячка! — неожиданно прокомментировал какой-то голос. — Это невосполнимая утрата для средней советской школы… Очень средней.

Но Алексей уже не слышал диагноза — он бежал по коридору изолятора и просчитывал варианты. Миновал вестибюль, кинулся в тамбур жилого блока. И когда увидел там свой велосипед, он упал на колени и начал целовать никелированные ободы колес, и руль, и рубиновый глаз катафота. Он сдернул с бельевой веревки чистое вафельное полотенце, торопливо намочил его под краном и с лаской обтер узкие крылья любимца семьи. Потом он бросил полотенце в раковину и твердо решил выпить еще, прежде чем бриться и чистить зубы, а потом идти на допрос.

Алексей посмотрел в зеркало и благодарно улыбнулся себе: на удивление тихо прошел вчерашний вечер. Поэтому в изолятор диссидент вернулся почти свободной походкой бесконвойного заключенного. На соседней кровати, как он только что заметил, лежал Юрий Вельяминов, надежно парализованный абстинентным синдромом. «Но кто тогда сказал про белую горячку?»

А в прошлый раз меня разбудил Господь и говорит: вставай, Игорь, вставай… А я: в чем дело, Создатель? А он продолжает: вставай, Игорько-о, вставай — на работу пора. Единственный на оборонном заводе специалист-социолог должен ходить в костюме, глаженой рубашке, галстуке.

— И в шляпе, — произнес Игорь вслух, открывая глаза, — а сегодня меня никто не разбудил. Значит, прогул — 33 — я статья в трудовой книжке, два «горбатых», маэстро безработный. Для социолога это — волчий билет… Правда, могут взять грузчиком в овощной магазин, если очень повезет.

Он лежал в кабинете на втором этаже и чувствовал, что трещина мира, которая обычно проходит через сердце поэта, на этот раз выбрала голову. «А никто и не собирается утверждать, что ты поэт, — подумал он, подмигнул рембрандтовской «Флоре» и сполз с дивана, — надо срочно спуститься вниз, если тебе еще хочется выжить…»